— Для тебя Ленин — икона, а для меня — реальный человек, спасший меня от смерти... Не веришь? Тогда слушай...

Из разговора с писателем
Николаем Павловичем Алешиным.

     В первых числах ноября 1928 года в Москве было намечено созвать съезд АХРР — Ассоциации художников революционной России. Получило приглашение «на одну персону» и ее костромское отделение. Кому именно ехать на съезд, должны были решить сами художники. Предложили одному, второму, третьему — все отказались по одной простой причине.

     В те далекие несытые годы периферийные жрецы изобразительного искусства жили совсем не сладко. Их живописные полотна мало кто покупал. Заказы от предприятий, организаций были крайне редки. И только дважды в году художники могли крупно заработать: в канун Первого мая да Октябрьской революции. В эти страдные дни кисти живописцев не знали простоя.

     Кому же захочется променять заработок на поездку в голодную Москву, кишащую спекулянтами, карманниками и прочими громилами, только и ждущими, как бы половчее объегорить лопоухого провинциала. А ехать на съезд кому-то непременно надо!

     И тогда ответственный секретарь местного отделения АХРР вспомнил, что совсем недавно на жительство в Кострому к своему старшему брату приехал из-под Судиславля молодой сельский учитель Коля Алешин, отчаянно увлеченный живописью. Да и вообще способному парню следует познакомиться со столицей, тем более что в официальном приглашении значилось: «...участники съезда будут иметь возможность посетить Третьяковскую галерею».

     Как узнал все это Коля Алешин, согласился с великой радостью.

     Приехал Николай в столицу, нашел академию. А там уж в вестибюле собралось таких же, как он, прибывших на съезд провинциалов, человек сорок.

     И тут слышит Алешин, как невесть откуда возникшая сухопарая, жердеобразная особа в белых буклях и пенсне объявляет:

     — Кто желает посетить Третьяковскую галерею, прошу за мной, автобус ждет у подъезда.

     Вместе со всеми ринулся к выходу и наш костромич. Приехали в Лаврушинский переулок, прошмыгнули через служебный вход в галерею, разделись в вестибюле, пошли по залам. Батюшки!.. Такого обилия красоты рукотворной Николай и в мечтах-то представить себе не мог. Репин, Суриков, Крамской, Саврасов... На какую картину ни глянешь, так и прилипнешь к ней глазами.

     Алешин уже дважды отставал от своей группы, но, слава Богу, догонял. А дошли до зала, в котором «Явление Христа народу» выставлено, и совсем ошалел от восторга наш провинциал. Забыл и о даме в пенсне, и об ужине, и о своих документах, которые остались в академии. Когда же вернулась к нему способность реально мыслить, с ужасом обнаружил Николай, что группа его исчезла. Раза три из конца в конец пронесся он по залам в поисках главного ориентира — жердеобразной дамы в пенсне. Как в воду канула...

     До самого закрытия галереи любовался Алешин шедеврами изобразительного искусства. А когда смотрители выпроводили его, последнего посетителя, за дверь парадного подъезда и рассказали, как проще добраться до Академии художеств, загрустил костромич.

     Если бы это путешествие проходило по знакомому маршруту, о лучшей прогулке и мечтать не надобно: ходоком был Алешин отменным. А теперь ему поминутно приходилось останавливать бестолковых прохожих, которые никак не могли уразуметь, в какую академию нужно было попасть этому чудаковатому мужику...

     ...А дело-то уж к полуночи, надо как-то с ночлегом определяться. Заглянул во двор большого дома. Видит, в углу гора пустых ящиков. Почесал затылок бывалый костромич, поразмыслил и пришел к выводу, что если учинить им небольшую перестановку, то можно соорудить себе сносное ложе. А если ночью не будет шального заморозка, то и совсем хорошо.

     Осторожненько, чтобы не поднимать шума, принялся Николай освобождать место у стены дома. Оттащил в сторону пару больших ящиков, смотрит, в стене дыра. Да такая, что пролезть в нее можно человеку не слишком упитанному. И теплом оттуда тянет!

     — Эх, где наша не пропадала! — с этой мысленной репликой Алешин сует в дыру одну ногу, нащупывает твердую почву и через мгновение оказывается под кровом теплого подвала.

     И вдруг кто-то цап его за обе руки, словно клещами.

     — Пикнешь — прирежем, — услышал Николай зловещий шепот и ощутил на своей скуле прикосновение холодного лезвия финки.

     — Давай его сюда... тепленького, — раздалась из глубины подвала властная команда.

     Алешина грубо втолкнули в какой-то отсек. При свете фонаря «летучая мышь» увидел он десяток расположившихся полукругом на полу оборвышей-подростков. Сидевший в центре — очевидно, их атаман — зло процедил:

     — Ну, легавый, выследил себе на погибель?.. Читай молитву или, как там у вас, пой «тернацанал».

     — Не... не легавый я, — заикаясь от страха, выкрикнул Алешин.

     — А кто?

     — Ху-художник... Из Костромы.

     — Ху-художник, — передразнил атаман и распорядился: — Сухарь, обыщи его.

     С пола поднялся один из подростков, подошел к Алешину и ловко обшарил карманы его ветхой одежонки. Подал атаману несколько монет и тощий бумажник. Главарь вывернул его наизнанку, встряхнул. На пол вылетел листок с адресом родственницы и железнодорожный билет. Сухарь подобрал его, наклонился к фонарю, прочитал:

     — Кострома — Москва...

     — Хитрые, сволочи, — выругался атаман,— ишь, чего подсунули. Кострома! Так я и поверил... Говори, чо тут искал, чо вынюхивал?

     — Переночевать хотел.

     — Какой же ты, к черту, художник, если ночевать к нам в шалман намылился.

     Вот теперь уж окончательно Алешин понял, что попал в логово беспризорников, которые приняли его за переодетого милиционера, выследившего их жилище. Пришлось подробно рассказать парням, зачем приехал он в столицу и почему вместо гостиницы оказался здесь. Вроде бы поверила ему шпана — погасли бешеные огоньки в их глазах. Только атамана не так-то просто было переубедить. Схватил он Алешина за грудки:

     — А как ты докажешь, что художник?

     — Да очень просто, — вдруг расхрабрился костромич. — Давайте бумагу и карандаш.

     — Может, тебе еще и перо дать?

     Алешин не понял издевки и тут же согласился:

     — Можно и перо.

     — Ну держи, — атаман небрежно протянул Николаю финку.

     — Зачем мне нож, мне перо нужно.

     Вокруг загоготали.

     — А это тебе не перо?

     Алешин пожал плечами, осторожно взял финку, дотронулся пальцем до острого конца.

     — Ну тогда смотрите.

     Подошел к стене и разом прочертил острием клинка на закопченной штукатурке профиль лица человека, только искры брызнули из-под лезвия.

     — Ты что, очумел? — вскочил на ноги хозяин ножа. — Да я ж тебя за такое дело...

     Он перевел глаза на стену и запнулся. Отошел чуть назад, поднял с пола фонарь, направил его свет на процарапанный профиль.

     — Гляди-ка, Ленин!

     Повскакивали с пола и другие беспризорники, сгрудились возле рисунка, заговорили:

     — Ловко он его: чирик — готово.

     — Похож, как на картинке.

     — А чего он без глаз?

     — Пожалуйста, могу и глаза нарисовать, только нечем, — растерянно проговорил Алешин.

     — Перо не дам, — сказал атаман и спрятал нож за пазуху.

     — Это подойдет? — спросил какой-то шкет, протягивая художнику кривое сапожное шило.

     — Подойдет.

     Через четверть часа под одобряющие реплики возбужденных пацанов портрет был закончен. Художник стряхнул с бортов своего старенького демисезонного пальто пыль от штукатурки, с торжествующим видом повернулся к атаману. Главарь воровской кодлы обвел испытующим взглядом лица своих подопечных и спросил:

     — Что будем делать с художником?.. Отпустим или как?

     — Отпустим, — нестройным хором прозвучал ответ.

     — Будь по-вашему, — согласился атаман и, подойдя вплотную к Николаю, поинтересовался: — Пошамать-то, поди, хочешь? Заработал. Пузырь, отрежь художнику сала, дай хлеба, и нехай идет.

     — Да куда ж он ночью-то?

     — Тогда пусть у нас спит, покажь ему место.

     С краюхой хлеба и шмотком сала Николай улегся на вонючих опилках в другом конце подвала. Ужин съел, а уж насчет сна... Какой там сон. Промучился до утра, пока беспризорники резались в карты да отчаянно бранились между собой. Наконец угомонились.

     Николай тихохонько встал, пробрался между спящими в проход. Поздний ноябрьский рассвет едва маячил сквозь грязные стекла подвальных окон.

     — Куда? — услышал Алешин голос атамана. — До ветра?

     — Я бы совсем хотел уйти, — виновато признался художник, дрожащими пальцами застегивая пуговицы пальто. — На съезд надо. Спасибо вам за все.

     — Ну, айда, — после недолгого раздумья кивнул головой хозяин. — Покажу тебе выход.

     Проводив гостя до железной кованой двери, парень объяснил:

     — А та дыра, через которую ты к нам забрался, — тайный лаз на случай облавы. Смотри, если проболтаешься, из-под земли достану.

     Впрочем, последняя фраза была произнесена совсем не угрожающим тоном и скорее походила на безобидную шутку. Но тем не менее Алешин с самым серьезным видом отчеканил услышанную ночью воровскую клятву «век свободы не видать». Атаману это понравилось, он дружески придержал художника за борт пальто, задал с вечера, видно, волновавший парня вопрос:

     — А ты его видел, живого-то?

     — Кого? — не понял Николай.

     — Ильича.

     — Нет, не видел.

     Главарь разочарованно заморгал глазами.

     — А как же ты рисовал-то?.. Ну, фрайер!.. Ладно уж, иди. Негде будет ночевать, вали до нас — не обидим.

     ...К одиннадцати часам, к самому открытию съезда, Алешин добрался до академии. Прежде чем войти в парадный подъезд, завернул во двор, тщательно отряхнул пальто от прилипших к нему опилок, послюнявил складки помятых брюк, приосанился.

     Благообразный швейцар в дверях подозрительно покосился на вошедшего, но ничего не сказал: уже привык к новым временам, когда в этот храм искусства могут беспрепятственно входить простолюдины, не одарив привратника традиционным двугривенным.

  Виталий ПАШИН.
Кострома.