Растянутыми колоннами, небольшими группами и в одиночку с запада на восток, через Разгуляевку, шли потрепанные в боях фашистские вояки. Шли немцы, австрийцы, итальянцы. Шли те, кто лишь два месяца назад чувствовал себя вершителем судеб Европы, победителем России, покорителем ее огромных пространств.Только теперь, повоевав на этой земле и пройдя многие километры по ее бесконечным дорогам, пересекающим неприметные степные речки и обходящим бездонные овраги, они поняли всю меру своей дерзости. Утрамбовывая снег огромными неуклюжими башмаками, утепленными соломой — венец немецкой изобретательности и свидетельство заботы фюрера о своих солдатах, они плелись, напялив на себя все, что удалось отнять у местных жителей: шапки и свитеры, женские кофты и платки, вязаные рукавицы, детские шарфики и одеяла, которые набрасывали они поверх шинелей. Позвякивая оружием и котелками, они шли молча, съежившись от холода и сгорбившись от осознания безысходности своего положения, выдыхая из голодных глоток пар, который тут же оседал инеем на небритых физиономиях, делая завоевателей удивительно похожими друг на друга. Они двигались пешком. Их хваленая техника, предмет их особой гордости, та самая техника, на которой, почти беспрепятственно форсировав Дон пять месяцев назад, мощными клиньями они рванулись к Волге в обхват Сталинграда, была частично уничтожена в боях, частично без горючего погребена под снегом: на дорогах, по обочинам дорог, в казацких селениях. По всей этой огромной, загадочной и неприветливой земле. Они шли, избегая смотреть по сторонам, ибо земля, что так недавно влекла к себе, теперь их пугала. Они думали о том, до какой степени земля эта огромна, враждебна и безжизненна.

     Последний самолет с продуктами прорвался в небо над Разгуляевкой в двадцатых числах декабря и торопливо побросал посылки в снег. К этим посылкам, обгоняя друг друга, побежали, казалось, все оккупанты: те, что шли в это время по дороге, и те, что выскочили из жилищ на звук самолета. Но следом за ними была послана специальная команда, окружившая место приземления посылок и пресекшая солдатскую самодеятельность.

     К самолету, появившемуся в сопровождении двух советских истребителей, не побежал никто. Немецкая машина жалась к земле, а истребители, сделав разворот, заходили на нее сверху. Лишь по звездам на хвостовых оперениях да по тому, как удирал от них фашистский летчик, можно было понять, что это — наши самолеты. Раньше таких никто здесь и не видел. Они совсем не походили на тупоносых фанерных «ишачков»! Атака заняла лишь несколько секунд. Один за другим наши истребители бесшумно скользнули вниз и застрочили пулеметами, а у самой земли, уже оставив позади горящую вражескую машину, взорвали воздух звуком своих моторов и, «свечой» уйдя вверх, скрылись за облаками. Взрыв от рухнувшей на землю фашистской машины еще стоял в ушах, когда истребители снова зашли над Разгуляевкой и длинными пулеметными очередями рассеяли шедшую по дороге колонну...

     Прошел слух, что наших автоматчиков видели на окраине Городища. Один Бог знал, как этот слух добрался до Разгуляевки: отходить от своего порога дальше колодца последние дни запрещалось. Но уже к полудню в Разгуляевке не было человека, который не слышал бы о том, что наши автоматчики в белых маскхалатах — то ли два человека, то ли целый взвод, то ли на лыжах, то ли в валенках — ночью появлялись в Городище. Все сходились на том, что это разведчики. Многие уверяли, что они взяли «языка». И не просто какого-то там рядового фрица, а то ли майора, то ли даже полковника. Некоторые говорили, что по дороге мимоходом они «сняли» нескольких немецких часовых.

     Утром, только рассвело, в сарай прибежала Полина Петровна:

     — У вас Сергея нет?

     — Нет.

     — И не было?

     — Нет. .

     — О, господи!

     — А что случилось?

     — Дома не ночевал. Мать с ума сходит.

     Не успела Полина Петровна отдышаться, как примчался Генка. Сказал, что мать Сергея нашла записку, из которой следует, что Сергей ушел «встречать наших».

     После возвращения немцев в угловом доме разместился штаб, а Анна Семеновна, Светлана и Евдокия Егоровна, их мать, жили теперь вместе с Вовкой, его матерью и младшим братом в сарае. За водой выходила Анна Семеновна. Вернувшись, сказала, что среди немцев переполох, на улице много солдат. Возле штаба, то есть у крыльца ее дома, жгут какие-то бумаги, на чердаке устанавливают пулеметы.

     — Что же с домом-то будет?! — всплеснула руками Евдокия Егоровна.

     — А с нами? — ответила матери Анна Семеновна.

     Ни Светлану, ни Вовку из сарая не выпустили. Даже подходить к двери запретили.

     День прошел в напряженном ожидании. Хотя никто не смог бы объяснить, чего, собственно, ждали: то ли артобстрела, то ли обычной стрельбы, то ли удара немецким прикладом в дверь. Несколько выстрелов прозвучали, когда уже начало темнеть. Но потом снова воцарилась напряженная тишина. Спать легли не раздеваясь. Вовкина мать и Анна Семеновна договорились в случае стрельбы прятаться за печкой, поскольку стены сарая простреливаются насквозь — а где еще? Евдокия Егоровна сказала, хорошо бы знать, с какой стороны будут стрелять, и что не сможет быстро спуститься с кровати из-за проклятого артрита. Светлана промолчала. Вовка заявил, что не станет прятаться вообще. Мать на него прикрикнула: «Будет надо, поползешь как миленький!». Вовка хотел спросить, почему мать считает, что под печкой безопаснее, чем на кровати, но стерпел. Сон не шел. Вполголоса переговаривались с кровати на кровать: Вовкина мать с Анной Семеновной и Евдокией Егоровной, Светлана — с Вовкой и Женькой. Говорили о чем угодно, только не о том, чего ждали. За стенами сарая по-прежнему тихо. Напряженный слух не улавливает ни малейших звуков.

     Но ночь берет свое. Уснул Женька. Похоже, подремывали уже и взрослые. Их разговор прервался.

     — Свет, не спишь?

     — Не... А ты?

     — И я. Давай вообще не будем спать!

     — Давай. Только потише говори...

     Легко сказать — давай не спать. Но попробуй! Все реже фразы, которыми обмениваются Вовка и Светлана. Все длиннее паузы. Вовка куда-то проваливается. Всплывает. Снова проваливается...

     — Вова, Вова!

     — Что?!

     — Послушай, послушай!

     Что-то большое мягко ударяется о ту сторону сарая, которая смотрит на овраг. За этим ударом следует другой похожий удар. Рядом — третий, четвертый. Еле слышный летучий скрип шагов по снегу — и удар, скрип — и удар... Под стеной сарая собирались люди. А потом раздался шепот:

     — Все?

     — Все, товарищ лейтенант, кроме Громова и парнишки...

     Вовку будто ветром сдувает с кровати. Он стоит уже рядом со Светланой на земляном полу сарая, прижавшись к стене, за которой так близко, так невероятно рядом, что он не в силах и поверить в это — так же, прижавшись к стене и успокаивая после перебежки дыхание, стоят наши бойцы.

     — Хлопца ко мне! — бросает лейтенант.

     Проходит несколько секунд, и еще двое присоединяются к группе людей за стеной сарая, после чего лейтенант приказывает:

     — Ну, докладывай!

     — Здесь проход на улицу. После этого сарая еще сарай, потом дом учительницы. В нем штаб. А дальше железная дорога,— шепчет рядом с лейтенантом Сергей.

     — А часовой?

     — Ходит он обычно... по улице. Да вон он!

     — Громов, Петренко!

     — Здесь мы.

     — Видите?

     — Да.

     — Часового сюда. Живьем!

     Скрип шагов Громова и Петренко проносится вдоль сарая, и люди, оставшиеся за стеной, на некоторое время обращаются в слух. А Вовке так хочется, чтобы они поговорили еще! Не важно, кто из них, и не важно, о чем. Лишь бы говорили! Именно теперь, когда голоса за стенкой замерли, Вовка понял, что больше и выше смысла слов в ночном разговоре бойцов разведгруппы его восхищало само звучание родной русской речи — звучание коротких точных слов, произносимых грубоватыми мужскими голосами, голосами сильных, уверенных в себе людей — русских солдат, расторопно, но спокойно делающих свое ратное дело.

     Как бы услышав Вовкины мольбы, лейтенант за стенкой прошептал:

     — Пока они там возятся, дальше докладывай. В этом сарае что?

     — Это Вовкин сарай. Здесь живут.

     — Кто? Сколько?

     — Две семьи. Всего шесть человек.

     — Следующий сарай?

     — Пустой, там у учительницы курятник был....

     — Сколько в доме фрицев?

     — Было семеро. Трое в полуподвальном этаже и четверо наверху... наверху офицеры.

     — А в том сарае?

     — Там наши.

     — В той летней кухне?

     — Тоже наши.

     — А твой дом где?

     — Вон тот.

     — В нем тоже немцы?

     — Да.

     — А мать твоя с дедом?..

     — В сарае. Ближе к оврагу.

     — Пулеметы в штабе есть?

     — Не знаю.

     — Хорошо. У фрица спросим...

     В этот момент со стороны дома Анны Семеновны раздался торопливый скрип шагов, сопровождаемый мычанием. Мычал немецкий часовой, которому чем-то заткнули рот. Негромкий, но властный голос приговаривал:

     — Форт, форт... шнель, шнель.

     Когда, уже за углом, у фрица изо рта вынули кляп, он плаксиво запричитал:

     — Хитлер капут! Хитлер капут!

     — Без тебя знаем, что капут... Григорьев, прикажи ему потише говорить и спроси насчет людей в угловом доме и пулеметов.

     Последовал быстрый разговор на немецком. На вопросы переводчика немец отвечал визгливо, захлебываясь от спешки и повторяя: «Яа, яа, яа...»

     — Говорит, два пулемета и семь человек.

     — Тогда так: группа Шевчука — справа через двор, Громов, Григорьев, Петренко и Лапшин — со мной вдоль сарая. По моему сигналу — в дом гранаты: мы в первый этаж, Шевчук — во второй. Громов и Петренко с пулеметом сразу на чердак. Задача: перекрыть обе улицы.

     — А я с кем?— раздается голос Сергея.

     — Ларионов и ты — здесь. Будете фрица сторожить.

     — Товарищ лейтенант!— Голос Сергея дрожит от обиды. — Чего его сторожить-то? Я -— с вами!

     — Исключено. Ларионов, отвечаете за парнишку и немца. К нам только в случае крайней необходимости. Поняли?

     — Так точно!

     — По сараям и летним кухням не стрелять. За мной!..

     Грохнуло так, что стены сарая шатнулись в сторону оврага, и на мгновение Вовке показалось, что крыша с сарая слетела. Но нет, крыша осталась на месте. Однако из угла сарая, того, что был ближе к дому, вырвало клок соломы. И теперь в этом углу зияла дыра, через которую, искрясь в ночном свете, в сарай сыпался снег. Из-за этой дыры последовавшие разрывы гранат прозвучали еще громче. Вслед за ними началась беспорядочная пальба. Потом на несколько мгновений все стихло. Но только на несколько коротких мгновений, вслед за которыми автоматные очереди застрочили по всей Разгуляевке. Перекрывая автоматы, с чердака дома Анны Семеновны солидно зазвучал пулемет.

     Как только началась пальба, несколько пуль прошили стены сарая в том самом углу, над которым зияла дыра, и обитатели сарая, не сговариваясь, оказались возле печки.

     Бой за стенами сарая продолжался. Теперь казалось, что по угловому дому, к которому сходились обе разгуляевские улицы, по дому Анны Семеновны, стреляют со всех сторон. Шквал пуль нарастал, кольцо боя сужалось, автоматные очереди звучали все громче. Наш же пулемет с чердака отвечал все реже и реже. «Ну сколько это может продолжаться?— думал Вовка.— Им подмога нужна. Где же она?»

     За стеной сарая раздался мужской голос:

     — Со «шмайссером» обращаться умеешь?

     — Конечно,— ответил Сергей.

     — Тогда держи... и сторожи фрица. А я нашим подсоблю... в тыл, гады, заходят... Да с этим в случае чего не церемонься!

     Мужские шаги проскрипели в сторону курятника Анны Семеновны, а за стеной сарая время от времени раздавался теперь голос Сергея:

     — Хенде хох!.. Стоять!

     Когда Вовка стал различать слова, произносимые напряженным, непривычно высоким голосом Сергея, не поднимаясь с пола, он стащил с кровати пальто, влез в него и на четвереньках направился к двери. Мать метнулась к нему:

     — Не пущу!

     — Там же Сергей!

     — Ну и что? — она с такой силой дернула Вовку за руку, что он снова оказался под печкой.— Ты-то ему зачем?

     — Мы бы вместе...

     — Он и без тебя справится,— сказала Светлана. И в ее голосе Вовка услышал насмешку.

     Видимо, и Анне Семеновне в словах младшей сестры послышалось что-то обидное для Вовки:

     — Не лезь не в свое дело!

     — Хенде хох! Стоять! — по-прежнему повторял за стеной Сергей.

     И он понимал, что в ходе боя назревает критический момент, что немцы могут смять группу разведчиков, захвативших штаб. Голос Сергея становился все напряженнее, все выше, все беспокойнее.

     — Его там подстрелить могут,— сказала Анна Семеновна.— Их обоих сюда надо. Здесь и постережем.

     — Придется,— ответила Вовкина мать. И Анна Семеновна уже направилась к двери, когда за стеной сарая раздался крик:

     — Стрелять бу!..— и голос Сергея прервался.

     Опередив учительницу, Вовка рванулся к двери сарая.

     В его глаза ударил свет зарождавшегося зимнего утра. Шагнув с порога, в несколько прыжков по снегу Вовка оказался за углом. И сразу же увидел фигуры немецкого солдата и Сергея. Одну подле другой под стеной сарая. Но Вовка не сразу понял, почему немец и Сергей стоят так близко друг к другу и что они делают. В первое мгновение он лишь заметил, что Сергей пытается освободиться от немца, оттолкнуться ногой от глиняной стены, а немец, наоборот, прижимает его к стене. Но вот обе фигуры отделяются от сарая и падают в снег. Сергей отчаянно работает руками, пытаясь удержаться наверху, а немец подминает его под себя, держа свои пальцы на горле мальчишки. Лишь услышав сдавленный хрип, Вовка окончательно осознает, что происходит. Автомат? Где автомат?

     «Шмайссер» валялся под стеной сарая метрах в двух от сцепившихся противников. Подняв оружие, Вовка направил его на фрица, но в это время Сергей каким-то чудом сбросил руки врага со своего горла и попытался выскользнуть из-под него. Стрелять нельзя — можно попасть в Сергея. Перехватив «шмайссер» обеими руками за ствол, Вовка шагнул к немцу и ударил. Он ударил как мог, изо всех сил. Но голова фрица по-прежнему нависала над головой Сергея. Вовке даже показалось, что после его удара немец крепче впился своими пальцами в горло его друга. И Вовка понял, что для настоящего удара он просто слаб. Синие круги плыли перед его глазами. Он не видел теперь ничего, кроме спины и головы немецкого солдата, кроме ненавистного грязного пятна на снегу, накрывавшего Сергея, и ничего не слышал, кроме глухих ударов, которые наносил он по этому пятну. Думая лишь о том, что должен поднимать и опускать свое оружие, пока в нем остается хоть капля сил.

     Когда Анна Семеновна вырвала «шмайссер» из его рук, пошатываясь, он отошел в сторону и прислонился спиной к стене сарая.

     С чердака дома с шипением взлетела красная ракета. И в тот же миг из оврага показались наши бойцы в полушубках и с автоматами в руках. Один, два... пять... В другом месте еще... четыре... семь... Овраг выбрасывал их теперь из себя целыми группами. Разворачиваясь в цепь, бойцы поднимались по склону, становились все ближе и ближе, все больше и больше. А вот уже на солдатских руках из оврага выкатывается небольшая пушчонка с щитком и длинным стволом, за ней еще одна. Грозное «Ура!» несется не только снизу, со дна оврага, но и сверху, от железнодорожной станции. Волны атакующего клича нарастают со всех сторон, захлестывают Разгуляевку. Вовкины ноги отказывают ему, он сползает по стене на снег, на его глазах непрошеные слезы...

     Когда первый из бойцов достиг сарая, возле которого находились Сергей, Вовка, Вовкина мать и Анна Семеновна, державшая под дулом автомата только что поднявшегося на ноги немца, он остановился:

     — Сами разоружили? Молодцы! А ну, пошел! В овраг пошел... с поднятыми руками! Там с тобой разберутся...

     Последнее, что еще успели увидеть Вовка и Сергей в том бою, был пленный фриц, который, подняв руки, неуклюже бежал по снегу вниз, к оврагу, навстречу поднимавшейся по склону лавине одетых в белые полушубки наших бойцов. Вслед за тем красноармеец, отправивший фрица в овраг, приказал им всем укрыться в сарае.

     Вспыхнув с новым ожесточением, стрельба быстро прекратилась. Потом с полчаса раздавались лишь отдельные автоматные очереди. Несколько раз громыхала пушка.

     А когда где-то рядом зазвучал громкий говор, сопровождаемый смехом наших бойцов, Вовку и Сергея уже не могли удержать.

     Через Разгуляевку шли советские танки.

     В белом вихре они рвались со стороны Гумрака, взбирались, взревев моторами, на крутой склон и вкатывались на ту разгуляевскую улицу, что вытянулась вдоль южного склона оврага. Подпрыгивая на ухабах и покачивая длинными стволами пушек, они мчались к угловому дому, въезжали на бугор, поворачивали так, что снежные комья веером разлетались из-под гусениц, и неслись дальше вдоль железной дороги с застывшими на рельсах обгорелыми вагонами и цистернами и мимо разгуляевских домиков, из окошек которых глядели на своих освободителей мокрые от счастливых слез глаза. Затем столь же стремительно, ни на миг не снижая скорости, они делали еще один поворот и, еще раз взревев моторами и качнув стволами, устремлялись на железнодорожный переезд.

     По сравнению с танками июля прошлого года эти наши танки казались мальчишкам меньше, поджарее, но в то же время стремительнее, решительнее, злее.

     О, как хотелось мальчишкам выбежать на самую середину дороги и крикнуть от радости так, чтобы сквозь рокочущий гул их услышали сидящие в стремительных «тридцатьчетверках» родные люди— самые родные на земле! Как хотелось побежать за машинами, догнать хотя бы одну из них, задержать, уцепиться, взобраться на броню, прижаться к летящей в снежном вихре могучей стальной крепости, слиться с ней, умчаться туда, куда стремились эти машины, да хоть на край света! Но танки шли через Разгуляевку с наглухо закрытыми люками, не снижая скорости. Лишь внимательные глаза водителей через узкие смотровые щели искали верную дорогу.

     И танкистам, и самим «тридцатьчетверкам» было сейчас не до мальчишек. Танки спешили к Волге. Их ждал Сталинград.

  Борис ОСАДИН