Утром 6 марта 1953 года, в пятницу, страну облетело сообщение: умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это известие обрушилось на советских людей, как гром среди ясного неба. Великая держава насторожилась и притихла — ушел из жизни человек, с именем которого были связаны все дела и помыслы советского народа. Со всей трагичностью встал вопрос: «Что же теперь будет?». По стране пошли митинги. Офицеры авиационных гарнизонов надели траурные нарукавные повязки.

     На следующий день, 7 марта, страна узнала, что председателем комиссии по организации похорон был назначен Никита Сергеевич Хрущев. Стало также известно, что похороны товарища Сталина И.В. состоятся в понедельник, 9 марта в 12 часов дня, а доступ в Колонный зал для прощания с вождем будет открыт 6 марта с 4 часов дня.

     Тогда нас, летчиков, называли сталинскими соколами, а потому уже вечером 7 марта я прибыл в Харьковский аэропорт. Билетов на Москву не было. Ехать поездом не имело смысла, так как в то время поезда ходили медленно, и только в одну сторону требовалось не менее суток. А мне уже во вторник нужно быть на полетах. Далеко за полночь я все же достал билет на Москву и через 40 минут уже сидел в самолете, следовавшем из Адлера и полностью загруженном цветами.

     Кроме меня, в самолете находилось еще двое: подполковник-авиатор из службы ГСМ воздушной армии и еще какой-то лейтенант в авиационной форме. Фамилии их я уже не помню.

     В аэропорту Внуково самолет произвел посадку около 5 часов утра в воскресенье. А уже в 5.30 разбитной парень-таксист мчал нас на своей машине по направлению к городу. Киевское шоссе было пустынно, изредка попадались встречные машины.

     В половине седьмого утра мы вышли из машины в каком-то узком, слабо освещенном переулке. Шофер рассказал, как нам двигаться дальше, чтобы попасть к Дому союзов. И мы зашагали вперед. С первой баррикадой мы столкнулись буквально через 100 метров. Это было заграждение, составленное из грузовых автомашин, кузова которых были доверху заполнены щебнем. Мы поднырнули под них и продолжили движение.

     Затем перед нами предстала очередная преграда. На этот раз баррикада из груженных щебенкой автомашин охранялась шеренгой милиционеров. Но мы и это препятствие преодолели с ходу. Очевидно, работники правоохраны в темноте приняли нас за своих.

     Дело в том, что, одетые в зимнюю форму одежды для строя, затянутые ремнями и с траурными нарукавными повязками, мы действительно походили на какую-то спецгруппу, которая спешила на выполнение только ей известного задания. Подполковник шел первым, я — за ним, а лейтенант замыкал шествие.

     И вот уже мы идем вниз по Пушкинской улице. Проезжая часть свободна. Людской поток непрерывной лентой движется по правому тротуару, который отделен от дороги сплошной стеной солдат с синими погонами госбезопасности. Они стоят плечо к плечу, лицом к проходящим москвичам. Колонный зал — совсем рядом. Мы уже миновали Георгиевский переулок и поравнялись с седьмым подъездом Октябрьского зала. Но тут нас остановили. Полковник КГБ окинул нас вопросительным взглядом.

     — А вы как тут оказались? — Он был удивлен и обескуражен. Подполковник кинул руку под козырек.

     — Мы члены похоронной комиссии, и нам приказано...

     — Тихо, тихо, — перебил его полковник. — Я знаю всех, кто участвует в организации похорон. Если вы хотите проститься с товарищем Сталиным, то зайдите на тротуар и следуйте вместе со всеми. А если будете настаивать на своей причастности к организации похорон, то я вас так далеко запрячу, что ни один сыщик не найдет.

     Мы, естественно, настаивать не стали. Что такое Комитет госбезопасности, мы знали не понаслышке. Я дотронулся до плеча ближайшего солдата и попросил его пропустить нас на тротуар, но тот даже не повернул головы. И только жесткая фраза, брошенная полковником, возымела действие, и мы оказались среди медленно и понуро двигающихся представителей трудовой Москвы. Обменявшись несколькими словами, я понял, что они находятся в очереди на прохождение у гроба Сталина уже третьи сутки. Ради праздного любопытства люди этого не сделают.

     Но вот мы снимаем головные уборы, заходим вовнутрь Дома союзов и медленно поднимаемся по ступенькам. Звучит траурная музыка, слева и справа все заставлено венками из живых цветов. Входим в Колонный зал — это величественное творение гениального М.Ф. Казакова с 28 беломраморными коринфскими колоннами и великолепными хрустальными люстрами. С 23 по 27 января 1924 года здесь стоял гроб с телом В.И. Ленина, а сейчас в Колонном зале идет прощание с товарищем Сталиным. Мраморные колонны задрапированы красными полотнищами, хрустальные люстры затянуты траурным крепом.

     У левой стены на высоком постаменте среди пальм и живых цветов установлен гроб с телом Сталина. Изголовье гроба слегка приподнято, чтобы проходящие люди могли получше рассмотреть своего покойного вождя. Сталин лежит в форме Маршала Советского Союза. Предложенную в свое время форму Генералиссимуса он, как известно, не принял. Его руки, вытянутые вдоль туловища, слегка сведены внутрь. Над гробом приспущено огромное Красное знамя с черной каймой. У подножия на атласных подушечках — ордена и медали.

     Трудовая Москва прощается со своим вождем. Напряжение столь велико, что я даже не успеваю как следует рассмотреть лицо Сталина, не могу с уверенностью сказать, были ли на его груди орденские планки, о чем позднее писали газеты, или их не было. Не могу сказать, кто в тот момент стоял в почетном карауле.

     В понедельник утром я приехал на Солянку. Многотысячная толпа москвичей сдерживается стеной милиционеров. Метров через 70 — еще стена, а далее никого нет. Рядом со мной пожилой, хорошо одетый мужчина атакует милиционера, у него есть пропуск для прохода на Красную площадь, а его не пускают.

     Молоденький лейтенант милиции в корректной форме пытается объяснить товарищу, что его пропуск действителен только до 9 часов утра. А сейчас уже около 10. С минуты на минуту должен начаться ритуал похорон. Как говорится, кто не успел, тот опоздал. Но мужчина, размахивая пропуском, продолжает наседать на милиционера. Тот оглядывается по сторонам, ища кого-нибудь из своих начальников, и вдруг, встретившись взглядом со мной, с надеждой говорит: «Товарищ старший лейтенант, ну хоть вы объясните товарищу, что он опоздал, и на Красную площадь его уже никто не пустит».

     Я смотрю на часы — время 9.50. В Колонном зале сейчас идут последние минуты прощания. У гроба вождя остались только его родные и близкие, партийные и советские руководители нашего государства.

     Мужчина переключает свой гнев на меня, требует его пропустить, в противном случае обещает мне массу неприятностей, грозит самыми страшными карами. Чисто по-человечески мне его даже жалко, упустить возможность личного участия в похоронах вождя — дело нешуточное. Пытаюсь что-то предпринять.

     — Где ваш начальник? — спрашиваю я у лейтенанта. — Что-то я его не вижу.

     — Да вы не туда смотрите, — отвечает лейтенант. — Посмотрите левее. Видите на входе улицы Степана Разина группу людей. Он там. А что вы, собственно говоря, хотите?

     — Попробую помочь мужчине с пропуском, — отвечаю я милиционеру и быстрым шагом направляюсь в сторону милицейского начальника. Через первую шеренгу меня пропустили беспрепятственно, поскольку милиционеры из оцепления слышали весь наш разговор. Но в это время полковник в сопровождении радиста заходит за вторую шеренгу и направляется к улице Куйбышева. Сейчас она называется Ильинкой.

     — Товарищ полковник! — кричу я и ускоряю движение. — Товарищ полковник!

     Милиционеры второй шеренги оцепления смотрят на меня, но полковник меня не слышит: из репродукторов, заглушая звуки похоронного марша, гремит голос диктора, комментирующего происходящее. Через вторую шеренгу оцепления я прохожу без проблем, так как стража порядка видит, что я тороплюсь к их начальнику. Догнать полковника мне удается только у самого входа на улицу Куйбышева. Четко, по-военному, докладываю существо вопроса. Полковник смотрит на часы: 10.00.

     — Передайте товарищу, что он опоздал. Сейчас гроб с телом Сталина уже выносят из Колонного зала. С этого момента пускать кого бы то ни было на Красную площадь категорически запрещено. Кстати, прошу вас снять траурную нарукавную повязку. Такие повязки в Москве носят только члены похоронной комиссии.

     — А у нас в части такие повязки выдали всем офицерам, — лепечу я и быстро прячу ее в карман.

     — Вот так-то будет лучше, — говорит полковник. Он берет меня за руку и хочет еще что-то сказать, но тут радист передает ему какое-то сообщение, и он, не оборачиваясь, зашагал по направлению к улице 25-го Октября. Сейчас она называется Никольской.

     Я остался один. Вход на улицу Куйбышева плотно закрыт слушателями Военно-политической академии имени В.И. Ленина. Ребята моего возраста, форма одежды такая же, звание тоже в основном старшие лейтенанты и капитаны. Много офицеров— авиаторов, очевидно, слушатели авиационного факультета.

     Они стоят здесь с вечера, изрядно промерзли и ждут не дождутся смены, которая с минуты на минуту должна прибыть. А вот и смена — целая рота старших офицеров с курсов «Выстрел». Пришедшие быстро и четко выстраивают плотное каре и наглухо перекрывают вход на улицу. Пользуясь пересменкой, я захожу на улицу Куйбышева. За спиной осталась третья линия оцепления. Сколько их еще впереди?

     Медленно иду по улице в сторону Красной площади. Никто из будущих политработников со мной идти не пожелал. До самой Красной площади улица пустынна, только на перекрестках стоят небольшие пикеты. Я отдаю честь старшим по званию и прохожу мимо. Никто меня не останавливает — раз я здесь, значит, я тоже из оцепления.

     У самого входа на Красную площадь поперек улицы слева и справа от проезжей части, прижавшись передними бамперами к стенам домов, попарно стоят груженные щебнем студебекеры. Две автомашины, по одной с каждой стороны, стоят с работающими двигателями. Идея ясна. Если вдруг толпа прорвется на улицу, то они съедутся вплотную и перекроют проезжую часть. Я забираюсь в кузов одного из студебекеров, стоящих справа, и наблюдаю за происходящим — очень мешает угол здания ГУМа.

     А в это время траурный кортеж останавливается у Мавзолея. Гроб с телом Сталина снимают с орудийного лафета и устанавливают на высоком постаменте, задрапированном красными и черными полотнищами. Руководители партии и Советского правительства, главы иностранных государств и правительств, возглавляющие правительственные делегации, а также руководители братских коммунистических и рабочих партий поднимаются на трибуну Мавзолея.

     Время — 10.52. Н.С. Хрущев объявляет траурный митинг открытым. Первым выступал Маленков. Из репродуктора несутся слова:

     «Дорогие соотечественники, товарищи, друзья!

     Дорогие зарубежные братья!

     Наша партия, советский народ, все человечество понесли тягчайшую, невозвратимую утрату. Окончил свой славный жизненный путь наш учитель и вождь, величайший гений человечества Иосиф Виссарионович Сталин...»

     Даже самый прозорливый провидец не мог тогда предположить, что всего через 4 года за участие в «антипартийной группировке Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова» Георгий Максимилианович будет отстранен от всех государственных постов и более 10 лет проведет в ссылке, работая директором то Усть— Каменогорской ГЭС, то Экибастузской ТЭЦ. Умер Маленков в начале 1988 года.

     Вторым выступал Берия. Его речь была наиболее яркой, эмоциональной и запоминающейся: «...кто не глух, тот слышит, кто не слеп, тот видит, что наша партия в трудные для нее дни еще теснее смыкает свои ряды, что она едина и непоколебима...»

     Пройдет всего 113 дней, и Берия будет арестован. В приговоре специального судебного присутствия Верховного суда СССР будет записано, что, «изменив Родине и действуя в интересах иностранного капитала, подсудимый Берия сколотил враждебную Советскому государству изменническую группировку заговорщиков с целью захвата власти, ликвидации советского рабоче-крестьянского строя, реставрации капитализма и восстановления господства буржуазии». 23 декабря 1953 года ему был объявлен смертный приговор.

     Третьим выступал Молотов. Его выступление было самым блеклым и незапоминающимся. Он закончил его здравицей в адрес всепобеждающего учения Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. В 1957 году за участие в антипартийной группировке Вячеслав Михайлович был освобожден от всех руководящих постов нашего государства и направлен послом в Монголию. Затем он вышел на пенсию и 8 ноября 1986 года на 97-м году скончался. Когда вскрыли конверт с его завещанием, то обнаружили сберегательную книжку — там было 500 рублей на похороны.

     А что же из личных вещей осталось после смерти Сталина? Полагаю, что здесь было бы уместным привести воспоминания А.Н. Шелепина, в прошлом известного партийного и государственного деятеля, о том, как делалась опись имущества умершего вождя:

     «...выяснилось, что работа эта короткая и простая. Не оказалось никаких ценных вещей, кроме казенного пианино. Даже ни одной настоящей картины не было. На стенах висели бумажные репродукции в простеньких деревянных рамочках...

     На полу — два ковра. Спал Сталин под солдатским одеялом. Кроме маршальского мундира, из носильных вещей оказалась пара простых костюмов (один парусиновый), подшитые валенки и крестьянский тулуп». Это говорит о том, что Сталин совершенно не заботился о личном благополучии и все свои усилия, в отличие от последующих руководителей страны, направлял на благо своего народа.

     Время — 11.54. Н.С. Хрущев объявляет траурный митинг закрытым. Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович и Микоян осторожно поднимают гроб с телом Сталина и медленно несут его в Мавзолей. Гремят 30 залпов артиллерийского салюта. Часы на Спасской башне бьют 12 раз. Над Москвой несутся протяжные гудки фабрик, заводов, паровозов и пароходов.

     Руководители партии и правительства вновь поднимаются на трибуну Мавзолея. Траурная мелодия сменяется торжественными звуками Государственного гимна. Начинается военный парад. Колонна за колонной проходят войска Московского гарнизона, в небе проносятся боевые самолеты. Они идут тройками под самыми облаками. Каждая тройка, чтобы не попасть в воздушную струю впереди летящих, идет с принижением. Последняя тройка истребителей пронеслась, едва не задев шпиля Исторического музея.

     Воинские части и колонны представителей трудовой Москвы покидают Красную площадь. Основная их масса направляется по Москворецкому мосту и по набережной в правую сторону. Часть участников похоронной процессии заходит на улицу Куйбышева. Улица моментально переполняется людьми, образуется давка, особенно в самом начале улицы, так как по-прежнему почти половина проезжей части перегорожена студебекерами.

     Старший оцепления пытается воспрепятствовать вхождению новых колонн, направляя их левее собора Василия Блаженного на улицу Степана Разина. Порядок быстро восстанавливается. Я подхожу к старшему оцепления и говорю ему, что мне тоже было бы удобнее добираться до дому через мост.

     — А чего же ты в таком случае забрался сюда? — недовольно спрашивает меня полковник, и я оказываюсь на Красной площади. За спиной осталась четвертая линия оцепления...

     Гостевые трибуны опустели. И только вдоль трибун и Мавзолея по-прежнему стоит двухшереножный строй лиц охраны, одетых в гражданскую одежду. Это была пятая по счету преграда на моем пути, преодолеть которую было практически невозможно. Но тут я вспомнил, что согласно решению правительства надпись над входом в Мавзолей должна быть переделана, а потому, не торопясь, направляюсь через пустую Красную площадь к Мавзолею, чтобы посмотреть, как это выглядит. На том месте, где раньше было начертано одно слово — «Ленин», теперь было два бессмертных имени: «Ленин» и чуть ниже «Сталин». Это было сделано так ювелирно, словно всегда так и было.

     Едва я успел рассмотреть интересовавшую меня надпись, как было снято последнее оцепление. Руководители охраной, по-видимому, посчитали, что похороны закончились, и распустили своих подчиненных по домам. Ведь они не могли даже представить, что без их ведома на Красной площади мог находиться кто-то еще.

     Я в недоумении стоял перед Мавзолеем и наблюдал, как в него заходят прощаться последние представители зарубежных коммунистических и рабочих партий. У входа в Мавзолей стояли часовые (6 октября 1993 года в 4 часа пополудни они покинут пост № 1). Рядом суетились операторы кинохроники. Мне была понятна их озабоченность: им нужны толпы народа, а у входа в Мавзолей на фоне пустой площади стояли в очереди на прохождение несколько человек. А в это время в радиусе около километра милицейскими кордонами сдерживались тысячи и тысячи москвичей, желающих отдать свой последний долг умершему вождю.

     Я встаю замыкающим в очередь и буквально через минуту, едва сдерживая нахлынувшее волнение, захожу в Мавзолей. Сделав два поворота вправо под 90 градусов, я вижу два параллельно стоящих гроба: первый — с телом Ленина, вто-рой — с телом Сталина. Ленин, как обычно, лежал в гробу с прозрачной крышкой, а Сталин лежал в саркофаге с остеклением только над верхней частью тела. Спускаюсь вниз вдоль гроба Ленина, прохожу у его подножия и, развернувшись влево, начинаю медленно подниматься вверх вдоль саркофага Сталина от ног к голове. Двигаюсь очень медленно, никто не торопит. Чувствую, как сзади меня кто-то тяжело дышит. Но я не оборачиваюсь. Все внимание — саркофагу.

     Первое, что мне бросилось в глаза и запомнилось на всю жизнь, — это старенькая маршальская фуражка с потертым козырьком, закрепленная на крышке саркофага. «Неужели не могли найти новую?» — подумал я.

     Второе — это лицо Сталина, добротное, слегка одутловатое с крупными рябинами. Я даже сейчас помню его в мельчайших подробностях, ведь мне представилась возможность рассмотреть его с расстояния не более полуметра.

     Третье — это Звезда Героя Социалистического Труда на груди Сталина, которая была развернута почти на 180 градусов, очевидно, при одной из перестановок саркофага с места на место было допущено резкое движение, и звезда перевернулась, а поправить ее было уже нельзя, так как саркофаг был герметично закрыт (а возможно, и запаян).

     ...С тех пор прошло 50 лет, многое уже забыто. Вот я и решил поделиться с читателями газеты своими воспоминаниями. Это сейчас Сталина не критикует только ленивый, называя его параноиком и обвиняя во всех смертных грехах.

     А тогда, в далеком 1953 году, Сталин был для нас вдохновителем и организатором всех наших побед, и мы смотрели на него через призму Днепрогэса и Магнитки. Это он в грозном 41-м году взял на себя всю полноту ответственности за судьбу Советского государства и твердой рукой привел нас к победному маю 45-го. Это при нем наша страна была могучей сверхдержавой, без согласия которой не решался ни один политический вопрос мировой значимости.

     Говорят, что это был культ личности. Да, «это был культ, но это была и личность». Даже извечный враг России Уинстон Черчилль был вынужден признать, что «Сталин принял Россию с сохой, а оставил ее оснащенной атомным оружием». В своем повествовании я не делаю никаких выводов и не пытаюсь навязать читателю свою точку зрения на происшедшее. Просто я изложил суть фактов в порядке их действительности.

     Не претендуя на истину в последней инстанции, замечу, что народ, который не чтит свою историю, а тем более фальсифицирует ее в угоду современным правителям, обречен. У него нет будущего, он не может использовать положительный опыт, накопленный его предшественниками, не знает их ошибок, а потому с завидным постоянством повторяет их вновь.

  Борис АБРАМОВ,
полковник в отставке.