(А.И. Солженицын. Двести лет вместе.
Часть II. Москва, Русский путь, 2002)

     Создавая второй том своего сочинения о евреях, автор почему-то только в этот момент решил основательно разобраться с самим понятием «еврей», пустившись в рассуждения о еврейской уникальности, чуткости к новым веяниям и пр. Почему сии дефиниции понадобились ему для описания российско-еврейской жизни именно после 1917 г., а не раньше — факт загадочный. В любом случае Солженицын вполне сочувственно свидетельствует об избранности евреев, их «чуткости», «подвижности ума» и прочих достоинствах. При этом он вполне справедливо указывает на разнообразие мнений внутри еврейства о самом себе. Правда, обращаясь к религиозным корням еврейской идеологии, автор все же замечает, что историческая избранность не только диктовала «евреям гордость, но и отчужденность от других народов». И — нет, не советует, а мечтает, чтобы евреи были посмиреннее: «Все народы — дети одного Бога». Совершенно справедливое замечание, но только с точки зрения стороннего светского наблюдателя. Проблема в том, что сам Господь предписал евреям в Писании быть в известной мере отчужденными от других народов, что не может не признать читавший, наверное, Библию православный верующий Александр Солженицын. А корректировать верующему замысел Божий — это брать на себя большую смелость. Но это все мелочи; главное, автор после сих глубоких размышлений переходит к основной части книги, о чем довольно витиевато возглашает: «Предпринятый тут обзор мнений дает нам до некоторой степени объемлющее знание, с которым мы вступаем в дальнейшее чтение».

     Феномен активного участия евреев в революционных событиях первых десятилетий XX в. хорошо известен и никем не оспаривается. Споры идут прежде всего вокруг социально-исторических предпосылок такого участия, а также количественного соотношения евреев-участников и представителей других этносов в революционных событиях. При этом довольно четко определяются посылы спорящих сторон: авторы с антисемитским уклоном всячески подчеркивают и преувеличивают роль евреев, их оппоненты указывают на эти преувеличения, приводят фамилии евреев — противников революционных событий и объясняют, насколько неизбежно-объективный характер носило еврейское участие в революции. Солженицын в своей книге берет на себя роль эдакого мэтра, который желает мудро и спокойно, «размыслительно» рассудить спорящих и высказать свой вечный и окончательный приговор, в справедливости которого автор, похоже, никак не сомневается: «По многолетней и подробностной моей работе мне довелось осмыслять суть Февральской революции, заодно и еврейскую в ней роль». Какой же вывод делает Солженицын?

     Сначала следует утверждение: февральскую революцию нельзя назвать еврейской, даже хотя среди интеллигенции было много евреев — «она совершена самими русскими». Но далее, словно спохватившись, автор начинает анализировать, каким образом можно классифицировать революции. Если по движущим силам, то да, она была «русской», но по «выигрышу» ее можно назвать «еврейской» (евреи получили все), да и «немецкой» (Вильгельм вполне выиграл). Окончательный вывод Солженицына носит синтетический характер: революция сделана русскими руками, но ее доминирующей идеологией была непримиримость к «русской исторической власти» (за этой формулой, — как всегда у Солженицына, очень туманной — скрывается, очевидно, царская власть). Объясняет сей парадокс автор тем, что у евреев вкупе с русской интеллигенцией был повод ненавидеть царскую власть, а у русских «достаточного повода не было». Отсюда напрашивается несомненный и очень распространенный среди патриотической общественности вывод, который автором тактично замалчивается: «голова» в виде евреев и сдуревшей интеллигенции натравила «руки» в виде «неразумного» народа сокрушить империю. Но если с первым тезисом насчет евреев и интеллигенции согласиться можно, то вот второй — относительно отсутствия претензий у народа к царской власти — очень спорный. Нужно решить центральный вопрос: а хорошо ли жилось народу в царской России? Солженицын считает, что да, а вот многие современные историки и русские писатели XIX в. — что нет. А если нет (что лично мне кажется очевидным), то и вся конструкция автора о «руках» и «голове» революции рушится.

     Но вернемся к «большому числу» евреев, участвовавших в обеих революциях. Автор ставит своей целью исследование этого факта. В принципе исследование можно было вести по двум направлениям: историко-социологическому и философско-религиозно-культурологическому. Во втором случае понятие «большое число» уточнений не требует и можно сразу переходить к осмыслению феномена участия евреев в революции. Но у Солженицына два этих типа исследований вечно смешиваются, причем с упором на историчность, а соответственно и на «социологичность». В этом случае просто указать на «большое число» явно недостаточно: надо провести статистический анализ. Но его как раз-то и нет!

     Автор перечисляет фамилии евреев, занимавших те или иные посты. Но ведь если Нахамкис, Гиммер и прочие что-то там наделали, то Иванов, Петров и Сидоров тоже что-то наделали, и грандиозная роль Нахамкиса с Гиммером никак не выявляется вне сравнения. Но даже и редкие случаи сравнительных данных не столь очевидны для выводов. Так, указывается, что из 318 делегатов на съезде эсеров евреев было 39, т.е. их количество составляло 12 — 13%. Много это или мало с учетом процентного отношения евреев к общему населению? Ведь надо учитывать, что в отличие от эсеров-неевреев, репрезентировавших самые разные регионы страны, еврейское население преимущественно проживало в черте оседлости, где их доля от всего местного населения колебалась от 25 до 50 %. Таким образом, процент евреев-революционеров получается значительно более низким в сравнении с общей долей евреев в районах их проживания. Я допускаю, что подобные выкладки заслуживают специального исследования и могут подвергаться критике, но по сути своей для социологических выводов они необходимы.

     Далее, Солженицын только мельком упоминает евреев, бывших в практической оппозиции к большевистской и вообще революционной деятельности, останавливаясь подробно разве что на Канегиссере и Каплан ( да и то пытаясь доказать, что Каплан — вообще подставная фигура, а второй убил Урицкого не из ненависти к революции, а за «уход от еврейства»). А ведь большое число евреев входило в кадетскую партию, любовью к революционерам никак не отличавшуюся. Были широко известны и имена евреев, занимавших более чем консервативные позиции — Гурлянд, Цион, Грингмут. О них Солженицын почему-то даже не упоминает, вспомнив об одном Александре Виленкине. Есть рухнувшая славная царская Россия, и есть все остальные вороги, независимо от их политического облика. Что там разбираться — большевики, кадеты... Таков уровень аналитики и в разделе февральско-апрельском, и в главе про Гражданскую войну. Собственно, в значительной своей части труд Солженицына состоит в перечислении имен евреев и сожалении об их участии в терроре. Опять же, если это был бы научно-социологический труд, посвященный национальному составу участников революционных событий на всех уровнях, Гражданской войны и т.д. с учетом вышеприведенных соображений, то это было бы понятно. Но для Солженицына цифры — это только материал для нравственного учительства. Он призывает евреев принести общенародное покаяние за содеянное зло, «морально отвечать за свое прошлое». Уже неоднократно писалось о том, что популярная ныне идея массового покаяния сомнительна и с теоретической, и с практической точки зрения. Народ — это всегда не есть что-то монолитное, а являет собой многообразие человеческих личностей. Какое-то единое, унифицированное покаяние здесь невозможно, поскольку индивидуальные личностные особенности обуславливают индивидуальные эмоциональные и интеллектуальные реакции, тем более, когда речь идет не о собственном грехе, а о грехе дедов и прадедов. Когда канцлер ФРГ становится на колени перед еврейским мемориалом и просит прощения, этот жест призван быть символическим отражением воли немецкого народа. Призван, но соответствует ли он реальности? Несомненно, многие немцы испытывают ужас от содеянного их дедами, но многие входят и в «Национальный фронт» (объединяющий, по некоторым данным, полтора миллиона человек). А в «покаявшейся» Европе опять жгут синагоги и оскверняют кладбища. Какова тогда «общенародная» практическая ценность поступка канцлера? И как должны поступать евреи в связи с грехами их дедов и прадедов? Выступить Шарону и покаяться от имени евреев всего мира? Или главному российскому раввину от лица российских евреев? Но ведь большинство молодых евреев имеют смутное представление о деятельности евреев-большевиков и чекистов. А если и имели бы — что, им всем выйти на площадь и, взявшись за руки, хором прочитать покаянный псалом?

     Вообще, религиозное понятие «покаяния» применяется к месту и не к месту, лишаясь своего истинного смысла. Речь может идти только о знании истории, индивидуальном внутреннем переживании этого знания, формировании соответствующего нравственного чувства и желания самому подобных поступков не совершать. А каким образом практически можно уловить преобладающие настроения в этом смысле? На основе индивидуальных выступлений. И вот тут совершенно непонятно, что, собственно, не нравится Солженицыну? Ведь в перечислении имен евреев-убийц он ссылается главным образом на еврейские же источники, которые аккуратно эти имена фиксируют и без всякого восторга! Приводя мнения евреев — противников большевизма, он обильно цитирует десятки книг, называя десятки имен современных авторов-евреев, которые не позволяют и себе, и всем нам забыть о том, что творилось в России. А кто, собственно, из нынешних евреев восторгается «подвигами» дедов-большевиков? Солженицын ничего о них не говорит, предпочитая вспомнить о радикально-левых кругах американских современников Троцкого. Так кто же является объектом призывов к «моральному ответу»? Неясно. А вместе с тем неясно и то, зачем Солженицын вообще написал свою книгу, в которой научные цели вторичны, а нравственный пафос отличается крайней размытостью и безадресностью.

     В главе о роли евреев в русскоязычной эмиграции 20-х гг. Солженицын, надо отдать ему должное, высоко оценивает, безусловно, большое значение их культурно-благотворительной деятельности. В этой главе читатель найдет имена многих евреев и еврейских организаций, которые поддерживали и хранили великие традиции русской культуры в зарубежье. Впрочем, на эту тему написано очень много, особенно в известном многотомнике «Евреи в культуре русского зарубежья».

     Справедливы и оценки автором крепнущего антисемитизма нового, нацистского типа, усиливающейся роли «Протоколов сионских мудрецов» в антисемитской пропаганде. Но вот выводы из всего этого у Солженицына опять же совершенно удивительны! Указав на важную роль евреев, их культурные и финансовые возможности в осуществлении широкой культурной деятельности, приведя свидетельства о сохранении евреями «влиятельных позиций в торговле и промышленности» в прибалтийских государствах (где, заметим, еврейская культурная жизнь буквально кипела), автор замечает, что еврейский вопрос все равно «не снимался». Действительно, «еврейский вопрос» не снимался в истории — и две тысячи лет назад, и сейчас.

     Положение евреев в буржуазных прибалтийских республиках имело и свои непростые моменты. Однако автор представляет себе это положение на основе сочинений Бикермана и Пасманика, которых простодушно цитирует, словно забывая о своеобразной великоросской позиции этих авторов — особенно Пасманика, который был близок к монархическим кругам и обменивался рукопожатиями с Пуришкевичем, за что стал объектом гневных инвектив всей демократической и еврейской общественности. Пасманику из известных ему одному соображений нравилась больше еврейская жизнь в Российской империи, вследствие чего Солженицын делает заключение, что «Российская империя, даже с ее притеснениями, была для евреев благоприятнее»! Автору очень нравится идея: как хорошо было при царе — даже когда его собственная логика эту идею опровергает. Так, в главе про двадцатые годы в России Солженицын справедливо показывает, насколько велик был удельный вес евреев в высших органах власти (с чем можно согласиться), и приводит очень важное замечание М. Агурского, с которым он и сам согласен: большинство среди коммунистов составляли, конечно, русские (славяне), но «это было затемнено необычной для русских ролью евреев». Ядро этой фразы — слово «затемнено». Действительно, когда при перечислении привычных для русского уха фамилий Иванов, Петров и т.д. вдруг встречаются Розенблюм и Гольдфарб, в памяти скорее всего задержатся эти последние. А если таких фамилий до трети и больше, то вполне возможна аберрация сознания — в списке одни Гольдфарбы. Но ведь факт остается фактом — две трети все же составляли Ивановы, и лишь одну треть Гольдфарбы (что никак не отменяет трагической значимости большого присутствия последних). А если перечислить латышские фамилии, как это Солженицын тоже делает, то возникнет впечатление, что чекисты были представлены одними латышами и даже про евреев можно позабыть. Автор приходит к выводу, что в сознании «простого народа» большевистская власть стала ассоциироваться с евреями. Вывод вполне логичный. Отсюда в 20-х гг. начали резко возрастать антисемитские настроения. Вывод тоже вполне логичный. А далее следует еще один вывод, но уже очень странный. Да, власть не была еврейской, она была интернациональной («и русской» в том числе — политкорректная оговорка), но действовала «отчетливо антирусски, на разрушение русского государства и русской традиции». Вроде бы умом Солженицын подразумевает здесь под понятиями «русское государство, русская традиция» некий историко-культурный феномен, связанный не столько с этнической категорией «русский», сколько с ее культурологическим наполнением. С такой постановкой вопроса можно было бы согласиться: интернациональные силы разрушили прежний жизненный уклад в самом широком смысле, то, что в совокупности называлось «старой Россией». Но вот сердцем автор явно тяготеет к другой оппозиции: «евреи — русские». Евреи (или «интернациональные силы») разрушили русское жизненное пространство. Именно об этой «нутряной» мысли автора свидетельствует логика всей главы.

     Солженицын показывает, как евреям стало хорошо жить в первые годы Советской власти, как они начали мигрировать в города и занимать важные посты (даже относительно высокий процент военврачей из евреев представлен в качестве еврейской экспансии, хотя чем плохи военврачи, неясно). Под ударами евреев из ЧК и евреев из органов власти ужасно стали жить русские люди. Вывод напрашивается сам собой: евреи зажили хорошо за счет русских. И этот вывод подтверждается показательным замечанием Солженицына: «Когда Лесков в докладе Паленской комиссии опровергал одно за другим предполагаемые последствия русскому населению от свободного распространения евреев по всей России, он, разумеется, и предвидеть не мог такой ситуации, как советские двадцатые годы, — столь обильное и властное участие евреев в государственном управлении, в административно-хозяйственном руководстве и направлении культуры». «Обильное и властное участие» — это все предыдущие рассуждения об ужасах насилия над русским народом. Вот где собака зарыта! Отбросим стыдливые эвфемизмы насчет «интернациональной власти»! Дали евреям распространиться по русской земле — и вот беда настала для русских людей. Потаенные чувства автора прорвались сквозь политкорректные оговорки. Но зато в сфере логики его коронная идея дает трещину. Ведь если евреи получили права, распространились по русской земле, вошли в органы власти — значит, им стало хорошо. Автор и прямо говорит об этом, описывая заманчивые перспективы, открывшиеся переселенцам из местечек. Но тогда, выходит, при царе им было плохо. А как же идея первого тома, да и второго о том, что евреям было вообще-то всегда неплохо и власть все делала, чтобы улучшить их положение? Неувязочка выходит. Тут автор спохватывается и обстоятельно начинает анализировать, как одновременно стало очень плохо жить простое «неначальствующее» еврейское население при большевистской власти. Конечно же, власть интернациональна», т.е. еврейская. И получается: евреи-большевики угнетали не только русских, но и других евреев (характерная цитата из Бруцкуса: «еврейские социалистические партии культивировали в себе специфическую ненависть к мелкому еврейскому мещанству»). Так что в целом все-таки еврейству было плохо, и при царе жили лучше. Но тогда новая неувязочка. Если одни евреи пошли в ЧК и во власть, другие (подавляющая масса) стали бесправными угнетенными, тогда вообще зачем заводить специальный разговор о евреях и писать книгу? Ведь автор пытается выявить некие внутренние пружины, выводящие еврейство на определенную траекторию. А какая же здесь траектория?

     Роль несомненного большинства во власти почему-то не анализируется в контексте книги о взаимоотношениях русских и евреев. Да и основную массу угнетенных тоже составляли русские люди — но почему-то этот факт не вызывает интереса художника, и в книге о еврейско-русских отношениях фамилии угнетателей-русских не перечисляются, только евреев. Вместе с тем отметим, что материалы книги о жизни еврейства двадцатых годов будут полезны многим читателям благодаря солидному фактическому материалу. Кроме того, автор, который внутренне стремится максимально деидеализировать еврейство, с точки зрения историка делает благое дело: многие жесткие идеалистические конструкции, основанные на оппозициях вроде «жестокая Советская власть — героически сопротивляющееся еврейство», рушатся. В книге приведено много наглядных примеров, как еврейство разделилось на противостоящие группы, и не только по вертикали «власть — народ», но и по горизонтали, когда атеиствующие евреи из евсекций глумились над синагогами и верующими.

     А вот и главка про евреев в постреволюционном искусстве. Перечисляя видных евреев в кино, театре, литературе, Солженицын не останавливается собственно на новизне их концепций и мере таланта, а рассматривает их художественную продукцию единственно с точки зрения соответствия раннесоветским идеологическим догмам и встраивания в официальную культуру. При таком подходе Эйзенштейн запоминается «безответственным вышиванием по русской истории», Мейерхольд (то, что он не еврей, Солженицын, видимо, не знает) — «догматической схематизацией и сухостью», а Эль-Лисицкий вообще изготовил первое знамя ВЦИКа. Да еще Утесов «разносил одесский колорит» (тут, правда, неясно, чем плох такой колорит и какое отношение он имеет к Советской власти). По гениальным художникам Солженицын прошелся типично советским башмаком, который сам же и не приемлет.

     То же про культуру конца 30-х годов, где негодующий Солженицын добирается уже до Дзиги Вертова, Михаила Ромма, выдающихся композиторов-песенников. Отметим и то место, которое посвящено Галичу. Солженицыну очень не нравится, что в песнях Галича не выведены образы «героев-солдат», «мастеровых», «русских интеллигентов», а все больше о пьяницах, вертухаях, дураках. А «сочтен народным поэтом...» Солженицын выступает, точно как на каком-нибудь съезде советских писателях — об «очернителях», не воспевающих «великие трудовые свершения». При этом, по незнанию или сознательно, еще и оболгал великого барда: можно подумать, что пронзительное «Мы похоронены где-то под Нарвою» и многие другие стихи написаны исключительно о вертухаях с пьяницами... Пожалуй, эти и последующие несколько страниц о культуре — вообще самые убогие во всей книге, свидетельствующие о полном отсутствии у автора художественного вкуса.

     В главе про советскую жизнь тридцатых годов какой-либо анализ вообще отсутствует. Подробно перечисляются имена евреев, проникших на все уровни управления в России, а потом имена тех же евреев, но уже расстрелянных в сталинских чистках. Чем были вызваны извивы такой политики, никак не объясняется. А поскольку факты сами по себе уже хорошо известны из еврейских же источников, которые Солженицын в основном и цитирует, то и глава получается какой-то бесполезной.

     Трудная и даже мучительная для оценки глава — о лагере. Суть ее в том, что евреям в лагерях жилось в основном все же лучше, чем неевреям, — пристраивались, своих пристраивали, благо много было их в начальстве. Исходя из общей логики книги, в это как-то не очень верится. Да и в других многочисленных лагерных воспоминаниях такого читать не приходилось. В качестве доказательств автором приводятся случаи с пятью известными евреями, которые благополучно устроились «придурками». Но ведь на пять этих случаев можно привести, наверное, сотни противоположных случаев с евреями и аналогичных с неевреями — ведь и сам Солженицын, кажется, благополучно на шарашку попал... Однако в любом случае спорить здесь с автором невозможно — в отличие от подавляющего числа читателей и критиков, он там был. Говорит ли он правду, или ему кажется, что он говорит правду, — пусть это останется на его совести историка и свидетеля. В данном случае не нам судить.

     Так Солженицын плавно въезжает в военные годы. И очень противная глава получилась. Сначала идут вполне добросовестные рассказы о фашистских зверствах, после чего автор переходит к истории эвакуации и всячески старается подчеркнуть, что в праве на эвакуацию преимущество давалось евреям. Понятно ведь почему... Нет, Солженицын не негодует по этому поводу, но всячески подчеркивает — евреев в первую очередь эвакуировали. Пристроились... И среди работников эвакуированных предприятий и учреждений был непропорционально высокий процент евреев. Конечно, по его же собственным предыдущим оценкам, евреи заняли большинство теплых мест умственного труда, потому так их много и эвакуировали. Но акцент напрашивается опять тот же — «пристроились»...

     Далее начинаются детальные расчеты, цель которых поначалу кажется непонятной. Автор приводит известную официальную цифру в полмиллиона воевавших в Красной Армии евреев, а потом, предлагая сложные выкладки из одного еврейского источника и данных Министерства обороны, утверждает, что более вероятная цифра — около 430 тысяч евреев. Ну и что? — спросите вы. Разве это расхождение в семьдесят тысяч так уж показательно? А вот и да, что выясняется чуть позже. Оказывается, Солженицыну надо было развеять миф, что евреи такие уж патриоты и что в действующей армии их было в процентном соотношении больше, чем евреев в процентном отношении ко всему населению. И сброс этих пресловутых семидесяти тысяч как раз делают «пропорцию воевавших евреев» соответствующей «средней по стране». При этом Солженицына не заботит погрешность оценок, относительно небольшая величина самого расхождения и достоверность приводимых цифр. Главное, чтобы евреи были не лучше других.

     Солженицын охотно пересказывает и противоположные слухи — об уклонении евреев от службы, стремлении получить бронь и пр., откуда якобы резко возросли антисемитские настроения. Оказывается, все просто — как в мирной жизни, как в лагере... Устроились! При артистических бригадах, во фронтовых газетах, генералами медицинской и ветеринарной службы, военными инженерами. Будто и не гибли поэты Кульчицкий, Коган, Багрицкий и другие. Нет, конечно, и в пехоте евреи были, и на передовой, в самом конце указывает автор, и даже в разведке отчаянные дела творили (тут бы и подчеркнуть, что среди героических разведчиков — что не менее опасно, чем на фронте, — евреев было тоже большинство, но почему-то об этом ничего не сказано). Но уж как-то слишком похожа эта оговорка на подачку. Тем более тут же Солженицын выкапывает свидетельство одного еврея, цитируя рецензию на написанную на иврите книгу, что «сцепились насмерть два фашистских чудовища (Гитлер и Сталин. — Авт.) и что нам в том участвовать?»

     Любопытно, что в конце главы автор касается внутриеврейской полемики о сущности и религиозном смысле Катастрофы — за что Господь обрек их на такую муку. Один из еврейских ответов известен еще с раввинистических времен — «Бог наказывает нас за наши собственные грехи». Но такой ответ исполнен высокого пафоса и трагического самоотречения в единственном случае — когда он дается самими евреями. Не случайно христианские теологи (более или менее просвещенные, конечно) вообще деликатно стараются избегать этой темы и тем более не возводят гибель сотен тысяч детей в газовых камерах к наказанию за исторические грехи еврейского народа. Но не слишком тактичному Солженицыну, похоже, очень нравится эта идея применительно к евреям, и он даже советует русским перенять эту «великодушную самокритичность».

     Немало страниц посвятил Солженицын и жизни евреев в России начиная с 60-х годов прошлого века. Внимательный читатель уловит четко выраженный пафос Солженицына, который всячески приветствует идею отличности «русского» и «еврейского» характера между собой. Спору нет, такая идея широко распространена и среди самих евреев, цитаты из которых автор тщательно выискивает. Но ведь есть и много светских евреев, особенно в настоящее время (когда сами демократические перемены этому способствуют), для которых их еврейство почти ничего не значит, которые полностью отождествляют себя с русской культурой, полностью «обрусели». Но вот вторая тенденция Солженицыну явно не нравится. Он мечтает, чтобы все российские евреи имели ясность и «признали дилемму» о неизбежности «двунационального бытия», удивительным образом блокируясь в этой мысли с сионистами и еврейскими активистами. Но если рвение последних можно понять, то непонятно, зачем Солженицын так хлопочет, чтобы евреи сделали «правильный» для себя выбор и осознали свое еврейство? Ему-то какая разница? Забота о внутреннем комфорте евреев? Или чтобы уезжали? Мэтр ничтоже сумняшеся считает себя правым давать советы по формированию национального сознания и русским, и евреям, и, видимо, всем прочим.

     Заключительные главы книги о начале эмиграции и проблемах еврейской ассимиляции во всей полноте отражают противоречивые мысли и боле или менее однозначные чувства автора. Если развивать его мысль о непреодолимых различиях русской и еврейской души, то логическим завершением этой мысли будет тезис о необходимости эмиграции в Израиль — поскольку еврейское меньшинство будет некомфортно ощущать себя среди нееврейского большинства. Эта идея и лежит в основе сионистской деятельности.

     Однако Солженицын, характеризуя евреев-эмигрантов, вдруг забывает о несочетании русской и еврейской души и жалуется, что евреи уезжают в поисках материальных благ и корыстных интересов. Что плохого в такой мотивации для пользы дела, тоже непонятно: ведь несочетание-то остается, и проблема вроде бы разрешается благополучно, какой бы мотивацией евреи ни руководствовались. Но почему-то автор не может факт «плохой» мотивации проигнорировать — не иначе как из желания в очередной раз пнуть евреев за их бездуховное поведение. С ассимиляцией тоже непонятно — плохо это или хорошо. Солженицын начинает с библейских времен и доходит до наших дней, утверждая предопределенность и неизбежность еврейской диаспоры и одновременно пагубность ассимиляции.

     Евреи не должны ассимилироваться, и Солженицын солидаризируется здесь с сознательными евреями, осуждающими смешанные браки. Вместе с тем автор все время подчеркивает, что «особость» еврейства не дает последнему возможности принимать близко к сердцу судьбы России; наиболее же активные националисты оплевывают Россию из-за рубежа. Так плоха или хороша ассимиляция?

     Солженицын находит ключ для еврейского самоопределения: «Не в крови, не в генах, а чья боль прилегает ближе к сердцу: еврейская или коренной нации, среди которой вырос». Т.е. еврейское должно уйти на второй план, хотя неясно: почему еврейская боль обязательно должна вступать в конфликт с болью коренной нации? Что конкретно может означать та и другая боль и в чем состоит выбор, неясно. Если евреям устраивали погромы, им должна была быть близка «боль» погромщиков? Или, например, русские в Прибалтике должны больше болеть за развитие прибалтийских языков и не зацикливаться на национальных русских школах? В конечном итоге «...индивидуальных ассимилянтов большой полноты» Солженицын приветствует. Значит, ассимилянтов «небольшой полноты» он здесь, в России, не приветствует? Дескать, уезжайте?

     Завершает свой труд Александр Исаевич мыслью о том, что с началом Исхода (свободной эмиграции) исчезает уникальность русско-еврейской переплетенности. За развитием новой темы — о взаимоотношениях «свободного российского еврейства и России» — Солженицын уже рассказать не успеет: это уже «за пределами жизненных сроков автора». Пожелаем Александру Исаевичу крепкого здоровья и долгих лет жизни, но расстраиваться по поводу того, что все мы останемся без его дальнейших соображений, совершенно необязательно. Ибо его рассуждения на еврейскую тему очень уж путаны, неисторичны и отдают нехорошим душком.

  Георгий ЕРЕМЕЕВ.
(Материал подготовлен Московским бюро по правам человека).