В кремлевском кабинете у высокого светлого окна сидел «Маршал», положив сухие стариковские руки на край стола, где были рассыпаны бумаги. Худой, чуть сутулый, с голым черепом, он был облачен в парадный мундир с погонами, на которых золотом были вышиты маршальские звезды и гербы СССР. За окном, близко белел каменный чудесный собор с круглыми, слегка помятыми главами, на которых, прозрачные, сквозные, словно кружева, светитлись кресты. Напротив «Маршала» сидел экстрасенс Трунько, моложавый, белесый, приветливый и неотрывно смотрел в голубые стариковские глаза, не позволяя им моргнуть. У дверей стояли два молодца в кожаных куртках и темных перчатках.
— Товарищ маршал, вам хорошо, вам легко, вы у себя на даче, на улице солнце, цветы, чудесно поют птицы, и вам так легко и свободно... Сохранилась ли у вас папка под грифом 244/ 2, где вы храните записку, переданную американским другом?.. — Трунько погружал свой взгляд в глубину водянистых стариковских глаз, где возникали картины любимого сада, деревянного крыльца, клумбы с душистыми табаками и флоксами, и длинное, пергаментно-желтое лицо старика счастливо улыбалось.
— У меня есть папка под грифом 244/ 2, с запиской моего друга из ведомства объединенных штабов армии США, — отвечал «Маршал», блаженно улыбаясь, вдыхая сладкий запах цветов.
— Вы отдыхаете, вы в легкой рубахе, идете по тропинке, берете лейку, начинаете поливать цветы, и вам хорошо... Та ли эта записка, где благородный друг перечисляет имена агентов, завербованных ЦРУ среди советских военных, дипломатов, работников оборонных предприятий, которые своими действиями должны привести к деградации оборонный комплекс страны?
Тонкие губы «Маршала» улыбались, немигающие голубые глаза видели солнечные струйки воды из лейки, отяжелевший от влаги розовый куст, и пчела, на которую попали брызги, сердито улетает с цветка.
— В этой записке действительно перечислены имена агентов, которые нанесли и еще нанесут непоправимый вред государству.
— Вы ставите лейку на землю, идете в глубину сада, где ваш любимый пруд, на нем расцвели еще две белые лилии. Вы созерцаете их, вам хорошо, вы счастливы... Та ли это записка, где рассказывается об уничтожении тяжелых советских ракет «Сатана», о потоплении флагмана атомного подводного флота, о сокращении космических орбитальных группировок, о досрочном разрушении космической станции «Мир», о закрытии оборонных заводов, где производятся ракетное топливо, танковые подшипники и электроника для систем наведения?
«Маршал» не мигая смотрел на Трунько благодарным любящим взглядом, видел заросший пруд, две нежные белые лили, и рыбки, подплывая к поверхности, сверкали, как блестки.
— Там перечислены все программы, реализация которых ослабит обороноспособность страны.
— Вы смотрите на березу, на ее белый ствол, на высокие ветки. Видите, как прилетела и уселась на ветку птица с розовой грудкой и чудесно поет. Вы слушаете малиновку, и вам хорошо... Не могли бы вы передать мне эту папку?
«Маршал» не сводил блаженного взора с Трунько, который, казалось, держит в невидимых щупальцах глазные яблоки умиленного старца, медленно их покачивает, и от этих нежных покачиваний рождались восхитительные видения.
— Конечно, я передам вам папку, — «Маршал», не опуская глаз, на ощупь открыл ящик стола, запустил в него длинные руки, извлек тонкую папку, протянул Трунько. Тот быстро принял, раскрыл. Бегло пролистал несколько листков папиросной бумаги. Пока читал, глаза «Маршала» остались без присмотра, и в них стала появляться тревога, неуверенность, веки дрогнули, и он собирался морнуть. Но Трунько стремительно, грозно направил взгляд в глубину стариковских глаз, и они послушно замерли, остеклянели, преданно смотрели на экстрасенса.
— Вы герой страны, фронтовик, любимец народа, — продолжал Трунько, пряча папку у себя на груди, — вы защищали Родину на полях сражений, а теперь защищаете честь армии в своих замечательных телевизионных выступлениях. Вы заслужили отдых. Вы любите природу, птиц, цветы, прогулку по любимой аллее... Прошу вас, возьмите ручку и напишите...
«Маршал», погруженный в волшебное сновидение, внимал мягкому сладкому голосу любящего его человека. Медленно взял ручку, приблизил ее к бумаге. Не опуская глаз, с блаженной улыбкой, приготовился писать.
— «Любимые мои, дорогие.., — вкрадчиво диктовал Трунько, дожидаясь, когда его слова превратятся в строгие ровные строчки маршальского почерка. — В случившемся прошу никого не винить... Я очень устал и хочу отдохнуть... Я очень люблю птиц, и настало время самому стать птицей... Любящий вас...»
«Маршал» завершил строку и держал над бумагой ручку, ожидая продолжения. Трунько, не отпуская остановившиеся глаза «Маршала», приказал молчаливым спутникам:
— Приступайте!..
Один из них извлек из кармана сыромятный кожаный ремешок. Прошел к окну. Ловко вскочил на подоконник. Закрепил ремешок на высоком медном шпингалете. Ременная петля закачалась на фоне окна с белым златоглавым собором. Человек остался на подоконнике.
— Быстрее!.. — торопил Трунько, продолжая улыбаться, массируя взглядом глазные яблоки «Маршала»... — Вы птица... Вы прилетели на ветку березы... Вы поете... Вам хорошо...
Второй человек в черном подошел к «Маршалу» и поднял его со стула. Сильно, ловко приподнял легкое, пустое внутри стариковское тело, подсадил на подоконник, и тот, что стоял наверху, поддержал «Маршала», повернул его спиной к белокаменному собору.
— Теперь вам совсем хорошо... Вы на ветке... Кругом зеленые листья... Вы видите далеко... Видите дачу, своих детей, своих внуков... Вы птица и чудесно поете...
Человек в черных перчатках накинул на шею «Маршала» петлю, аккуратно затянул и спрыгнул. «Маршал» стоял во весь рост в парадном мундире, высокий, худой, с тощей шеей, на которой была петля. Золотые купола, чуть мятые, переливались роскошным празднечным солнцем.
— Кончайте! — приказал Трунько.
Люди в черном ухватили «Маршала» за тощие ноги, дернули, срывая с подоконника. «Маршал» повис, несколько раз трепыхнулся и замер. Руки по швам, брюки в лампасах, не достающие до пола начищенные ботинки, маршальские звезды на плечах и синие изумленные глаза старика, полные детских слез.
В партийном здании на Старой площади, в гулком и пустом, как гроб, в одном из кабинетов находились двое. Главный казначей партии «Финансист» и предприниматель Ухов, оба за маленьким столиком у открытого окна, перед целлофановым кульком вишни. Брали из кулька черно-красные ягоды, ели, выплевывали косточки в открытое окно, выходившее на пустой, обширный двор, где не было теперь служебных автомашин, деловитых, с папками, аппаратчиков, серьезных, озабоченных посетителей, являвшихся в ЦК со всех концов страны. Розовые косточки летели в пустоту двора, падали на безлюдный асфальт. Пальцы у обоих были розовые от вишни, и время от времени они вытирали их о ненужную, не принадлежавшую никому занавеску.
«Финансист», полный, студенистый, просвечивающий на солнце, колыхался, словно медуза, и только легкий, необьятного размера костюм мешал желеобразной массе расплыться по комнате. Недоразвитые маленькие ручки с пухлыми пальчиками брали ягоду, засовывали в отверстие на жидкой водянстой голове, где, казалось, не было черепа, а только упругая пленка, удерживающая в себе холодец. Через некоторое время мокрый отросток выталкивал косточку сквозь маленькие губки, и она летела по розовой траектории в открытое окно. Ухов, морщинистый, желтый, как урюк, виртуозно играл складками лица, создавая орнаменты и рисунки, напоминавшие наскальные руны, каждая из которых символизировала круговращение мира, схватку добра и зла, смерть или продолжение рода.
— Ты видишь, я верен обязательствам. Черти в какое время явился сюда, чтобы подписать «платежки» в твой религиозно-благотворительный фонд «Взыскание погибших», — «Финансист» кивнул на рабочий стол, где лежали подписанные финансовые документы и бланк фонда с изображением Богородицы, похожей на капельку золотистого меда. — В эти дни — много погибших, дальше — больше, — хохотнул он, выплевывая на пальчики мокрую косточку. — Советую приобретать недвижимость в нефтяной отрасли и в электроэнергетике. При социализме, при капитализме, но то и другое будет всегда в цене. Центральный банк на эти дни прекратил операции, но эту «платежку» тебе проведут.
— Премного благодарен, — Ухов морщинами изобразил благодарность, создав из них подобие ветвистого дерева. —Столько людей вам обязаны. Стольких вы озолотили. Мы все готовы действовать по первому вашему слову.
— А что вам еще остается. «Деньги партии» никуда не исчезли. Просто мы их рассовали по разным углам, — в коммерческие банки, в корпорации, фонды. Вложились в совместные предприятие здесь и за границей. Создали уставные капиталы газет, телеканалов и будущих политических партий. Все люди, кому передали деньги, известны, на каждого есть компромат, каждый управляем. Пусть как угодно высоко задирают носы, но хвосты их вот здесь, в кулаке, — «Финансист» показал свой пухленький кулачок, из которого выстрелила в окно мокрая косточка.
— Да никто и не посмеет дернуться. Все вам благодарны. Все будут работать под вашим руководством. Прибыль будем считать до копейки, все отчисления в общую кассу. Мы ведь понимаем, строительство нового общества потребует много денег. Наш замечательный Президент, который все эти дни так великолепно держится в Форосе, будет иметь средства на завершение «перестройки». Вы — контролер, вы — куратор, и все вам безгранично преданы, — Ухов изобразил морщинами знак преданности, который напоминал осьминога, вытянувшего в длину чуткие щупальца.
— Я говорил этим дуракам из ГКЧП: «Все решит экономика. Ваши танки подорвутся на колбасе. Торговка винного магазине авторитетнее в народе, чем космонавт. Этикетка на джинсах ярче всех ваших лозунгов. Нельзя вводить продразверстку в мире, где действуют транснациональные корпорации». Не слушали, дураки. Вот и поплатились. Теперь пусть ими занимается твой фонд «Взыскание погибших». Вряд ли их теперь взыщут, — «Финансист» хохотнул, заколыхав грудью. Перестал смеяться, а растревоженная грудь все расходилась волнами жира. — Меня тревожат фирмы, зарегистрированные на Кипре и в Гонконге. Ты передай мужикам, что если они задумают «соскочить», мы их найдем, и тогда их родные получат хорошо просушенные и проглаженные скальпы. Пусть помнят, что все их хвосты у меня, и предателей мы станем жестоко карать.
— Не дернутся, я вам гарантирую. Все знают, что у вас рычаги воздействия. Надо быть неблагодарной скотиной, чтобы предавать благодетеля, — Ухов изобразил морщинами высшее негодование, превратив лицо в древесный срез со множеством радиальных трещин.
— На пару недель, на месяц всем лучше залечь на дно, пока муть ни уляжется. Придут новые люди, новые министры, восстановим управление, тогда и выйдем из тени. Я, например, на пару недель махну на Канары. Что-то устал.
— Конечно, отдохните. Работали без сна. Такие нагрузки надо снимать. Морские ванны, массажи, легкая морская кухня и, конечно, девушки. Ничего нет прекрасней в нашем возрасте двух-трех девушек, которые делают сексуальный масаж, — Ухов пустил свои веселые морщины по кругу, и они завертелись, как колесо. — Канары — прекрасное место. Не буду вас там беспокоить. Лишь в крайнем случае, если один из хвостов станет рваться.
— Не станет. Все на учете. Все знают, где их смерть. На кончике иглы. А игла у меня в кармане. Ты бери свои «платежки» и уходи. Вернусь с Канар, встретимся, обсудим проблему более жесткого контроля за вложенными деньгами. Составим электронный банк новых владельцев и компроматов на них, — «Финансист» съел последнюю ягоду, метнул в окно косточку. Скомкал влажно-розовый целлофановый пакет. Кинул в окно. Пакет не вылетел, зацепился за край карниза. «Финансист» тяжело выплыл из-за стола, перемещаясь волнообразно к окну. Попытался отцепить прилипший пакет. Навалился на подоконник жирной, поплывшей грудью. Оторвал от пола слоновьи ноги в неправдоподобно маленьких туфельках.
Ухов встал, морщины его изобразили жестокий крест. Просунул руку в промежность «Финансиста» и с нечеловеческой силой, похожий на могучую гориллу, толкнул огромное тулово. «Финансист» вылетел из окна, издав жалобный всхлип. Пролетел пять этажей и мокро, хлипко ударился об асфальт. Расплющился, стал растекаться обильной желтоватой жижей. Так плюхается на горячие камни желеобразная медуза, начиная тут же разливаться, блестеть, высыхать, обнаруживая в обмелевшем студенистом нутре пойманную, непереваренную рыбку.
На даче, среди смолистых сосен, ухоженных дорожек с беседками и павильонами, «Прибалт», ожидая ареста, прощался с женой. Уже покинули дачу служители, садовник, повар, почуявшие недоброе, потихоньку ускользнувшие подальше от проклинаемого всеми хозяина. Верный охранник, неотступно следовавший за ним во всех поездках, охранявший московский дом, рабочий кабинет и эту лесистую дачу, смущенно попрощался. Потупив глаза, сказал, что его отзывают, и ушел, оставив незапертой дачную калитку. В опустелом доме, где молчали телефоны и сгущались сумерки, словно из темных сучков деревянного потолка лилась фиолетовая тьма, «Прибалт» обнимал жену, гладил ее непричесанные седоватые волосы, белый кружевной воротник домашнего платья, целовал бледное измученное лицо.
— Прости, что я вовлек тебя во все эти тяжкие. Не уберег от напастей... Наверное, в течение часа меня арестуют. Последствия для нашей семьи будут тяжелые. Преследовать будут тебя, детей. Ты почувствуешь, как сразу все от тебя отвернутся. Увы, я не сделал тебя счастливой.
— Я не смогу без тебя, — она горько вздрогнула. Ухватилась за рукав его помятого пиджака, от которого пахло чужим табаком, запахом казенных помещений и слабым тленом, как из старого сундука. — Пойду за тобой!.. В Сибирь так в Сибирь!.. Поселюсь поблизости... Ты будешь чувствовать, что я рядом...
— Меня будут судить по статье «Измена Родине» и могут расстрелять.
— Тогда и я себя убью!.. Так и знай, жить без тебя не стану!..
— Ты ведь знаешь, я всегда был честен. Перед страной, перед партией, перед народом. Я виноват лишь в том, что не сумел предотвратить несчастья. Мы все виноваты в том, что не уберегли страну. Вот за это нас нужно судить.
— Что ты мог сделать? Ведь кругом были одни предатели!.. Они приезжали к нам на дачу, садились обедать, льстили тебе, а я видела, что это предатели!.. Говорила тебе, но ты не верил! И главный предатель — Президент, которому ты был так предан!..
— Наверное, у нас в доме и на даче будет обыск. Когда они уйдут, ты пойди в беседку. Там, под скамейкой, отодвинешь доску и достанешь тетрадку. Это мои дневники. Когда-нибудь их издашь, и люди узнают правду.
— Боже мой, что же мы мешкаем?.. Что в этих случаях делают?.. Надо тебя собрать... Спортивный костюм, тапочки, теплый свитер... И я вся такая растрепанная... Не хочу, чтобы ты меня помнил такой... Подожди, я пойду причешусь... Надену синее платье, которое ты так любил... — она сказала «любил» и испугалась, что этим отодвинула их прежнюю жизнь в бесконечность, куда им никогда не вернуться. Вышла в соседнюю комнату, и он слышал, как стукнула дверка гардероба, звякнули пластмассовые вешалки.
Он был спокоен, приготовил себя к самому худшему. Знал, что в тюрьме, до суда, в продолжении тягучего следствия, у него будет время осознать случившееся, понять причину крушения, установить череду ошибок, что привели к катострофе. Открыл ящик стола, желая убедиться, что не осталось документов, которые могли бы кинуть тень на товарищей. Все черновики и записки, телефоны и адреса были уже сожжены под старой сосной за беседкой, и пепел засыпан песком. В ящике, поверх стопки чистой бумаги лежал пистолет. Ему, как министру и высшему партийному лидеру, полагалось личное оружие. Теперь его отберут. Он выложил пистолет на стол, чтобы пришедшие гости могли сразу его забрать.
Отворилась дверь, и появилась жена. И он болезненно ахнул, увидев ее в синем вечернем платьи, в котором она посещала правительственные приемы и рауты. Волосы она зачесала, закрепив костяным гребнем с небольшими бриллиантами. Вокруг шеи была обмотана нить дорогого жемчуга. Лицо, покрытое легким гримом, посвежело, помолодело, но тем острее была его боль, тем неутешнее горе в глубине ее больших, обведенных тенью глаз.
— Милая моя, — сказал он, шагнув ей навстречу.
Снаружи, у въезда на дачу, послышался шум. Он выглянул, — какой-то быстрый молодой человек входил в калитку, отворял ворота. Две черные «Волги» быстро подкатили к крыльцу, наехав на клумбу с ноготками и флоксами. Из них поднялись молодые люди в одинаковых кожаных куртках, и среди них, возбужденный, вихрастый, в элегантном костюме и золотистом шелковом галстуке. «Прибалту» он был знаком. Говорливый, пылкий, с непокорными кудряшками, настойчивой, назидательной речью, которая, казалось, исходила не из губ, а прямо из упрямого длинного носа, которым он, словно дятел, долбил мозжечек собеседника. Он был славен своей утопической программой, в которой обещал за сто наполеоновских дней преобразовать остановившееся хозяйство социализма в динамичную, обгоняющую мир экономику. Его абсурдистская програма была отвергнута, в том числе благодаря и его, «Прибалта», настояниям. С тех пор экономист-неудачник, полюбившийся демократической прессе, на каждом шагу бранил консерваторов, не забывая упомянуть и «Прибалта».
— Они пришли, — сказал «Прибалт». — Давай прощаться. — шагнул и обнял жену, слыша теплый запах ее волос, чудесный тонкий аромат ее любимых французских духов.
— Нет!.. — ахнула она, повисая на нем, и было видно, как под смуглым гримом страшно побледнело ее лицо. — Не пущу!..
По лестнице поднимались. Дверь распахнулась, и трое, неуверенные и оттого развязно-наглые, страшащиеся и поэтому оскорбительно улыбающиеся, появились в кабинете. Следом, пылая румянцем, с черными всклокоченными кудрями, в сбившемся галстуке, бурно вошел экономист и высоким, тонко-крикливым голосом произнес:
— Именем демократической революции, согласно воле Съезда народных депутатов, вы, как государственный преступник, арестованы!.. Взять его!.. — он обернулся к спутникам, похожий на яростного якобинца, беспощадного комиссара, римского ликтора и оперативника НКВД. И сам, обуянный восторгом мгновения, в которое он становился сопричастным истории, кинулся к «Прибалту», стал отталкивать, отдирать от него жену, и та страшно, истошно закричала.
«Прибалта» оглушил несчастный крик жены, и словно лопула в голове набухшая вена, заливая мозг горячей, слепящей ненавистью:
— Руки прочь, негодяй!..
На столе, темный, вороненый, лежал пистолет. «Прибалт» схватил оружие, слепо, ненавидя, в ослепительном, освобождающем волю безумии, направил пистолет в отвратительное, румяное лицо, взбитые кудряшки, круглые, как у испуганной птицы, глаза. И пока его палец давил спусковой крючок, экономист пригнулся, спрятался за кричащую женщину, толкнув ее навстречу выстрелу. Сквозь косматый дым «Прибалт» увидел, как молча, с изумленным лицом, оседает жена, как наполняется темной влагой рана под сердцем, и явившиеся люди, давя друг друга, выскакивают из кабинета. Ужаснувшаяся, прозревающая мысль его была о том, что случившееся в эту минуту служило продолжением всех предшествующих бед, завершало их в своей неизбежной и ужасной полноте.
— Я с тобой... — сказал он, прижимая дуло к виску, превращая мир в брызнувшую красную кляксу. Упал, нелепо, в смерти, обнимая шею жены с ниткой жемчуга.
В дверь просунулась осторожная голова с кудряшками, золотистый отвислый галстук.
«Главком» сидел за тяжелым столом, в огромном кабинете штаба, чей огромный прямоугольный фасад мощно возвышался над набережной. Был украшен каменными пушками и знаменами, сталинской тяжеловесной геральдикой. «Главком» ожидал ареста, не удивляясь тому, что молчали все телефоны и никто из офицеров и генералов не являлся с докладом. Коридор, ведущий в приемную, был пуст. Люди боялись ступить на красные толстые ковры перед дверью, будто здесь начиналась зона радиоактивного заражения.
«Главком» сидел недвижно, возвышаясь над столом статным стариковским телом, тускло блестя золотыми погонами, оправой золотых очков. Его тревожила язва, ожившая среди нервотрепки последних дней, и ему не хотелось, чтобы караул, явившийся его арестовывать, заметил на лице следы страдания.
В кабинет неслышно вошел порученец, лысоватый, немолодой полковник, с выражением муки и беспомощности на исхудалом лице. Он ступал так тихо, словно у него были мягкие подошвы. И хотя «Главком» не звал порученца, был ему благодарен за эти беззвучные, полные сочувствия появления.
Надо было о чем-то говорить, и «Главком» спросил:
— Скажите, Федор Тихонович, какие последние результаты получены при испытании «Полководца»?.. А то за этой мишурой совсем забыли о деле...
— Академики говорят, что в прогнозе достигнута восьмидесятипроцентная вероятность. Они считают, что результат очень высок, — порученец радовался тому, что его командир спокоен и бодр, готов к унизительной процедуре.
— Вам предстоят неприятности, Федор Тихонович. После моего ареста вас наверняка станут допрашивать. И не один раз.
— Пусть допрашивают, товарищ главнокомандующий. Я могу им сказать только одно — честнее и благороднее командира я не видал.
— Спасибо.
Они замолчали, глядя, как похрустывая качается медный маятник в высоких застекленных часах и на фарфоровом циферблате чуть заметно движется стрелка, приближая минуту их расставания.
— Теперь для армии наступят очень тяжкие времена, — произнес «Главком». — Я думаю, предстоит чистка офицерского корпуса, смена командующих всех округов. На их место придут слабаки или те, кто готов изменить присяге. Я предвижу большие траты, большое односторонее разоружение в пользу Америки. Боюсь, министром обороны будет назначен этот улыбчивый летчик, который грозил бомбить Кремль. С его помощью американцы разбомбят наши Вооруженные силы.
Он снова умолк, чувствуя, как пульсирует боль в желудке, словно туда вонзился маленький осколок стекла.
— Это правда, что обо мне ходит легенда, будто я повсюду вожу за собою корову, а вы, Федор Тихонович, доите ее и потчуете меня парным молоком? — седые усы «Главкома» дрогнули в слабой усмешке.
— Ваша легенда, товарищ главнокомандующий, в том, что вы победили Гитлера. Один лейтенант меня спрашивает: «А верно, что наш главком взял в плен маршала Кейтеля?» Ваша прекрасная легенда в том, что вы олицетворяете в народе и в армии нашу Победу.
— Спасибо, — снова ответил «Главком», удовлетворенно закрыв глаза, не заметив, как бесшумно вышел полковник.
Маятник тихо похрустывал, словно сжевывал бесконечный сочный стебель исчезающего времени. Он вдруг припомнил атаку танкового взвода под Смоленском, и он, молодой лейтенант, зацепился за скобу плащ-палаткой, не может спрыгнуть в снег, по которому бегут, удаляются от танка пехотинцы, тот давнишний страх и досаду. Вспомнил стрельбы на Магдебурском полигоне, где полки его армии взяли высший приз, и маршал Гречко, уже больной, скупой на похвалы, подарил ему именные часы. Вспомнил Кандагар и «Черную площадь» с трофейными английскими пушками, пестрого, в зеркальцах и бубенчиках, моторикшу, мешающего проехать его «бэтээру», и в оконце кибитки глянуло испуганное детское лицо. И конечно, в бесконечный раз, словно огромный счастливый вздох, явилось зрелище кремлевской стены — застывший строй победителей, блеск орденов и медалей, гром барабанов, стук подошв о брусчатку, тяжелыми ворохами бархата, парчи, серебра валятся штандарты врага, и на розовом мавзолее, строгий, серьезный, в ослепительно белом мундире — генералиссимус.
Маятник хрустел, надкусывая непрерывный сочный стебель времени, превращая его в невесомую сухую труху. Время было к нему благосклонно. Он выжил в самой страшной, кровавой войне. Был любимец войск. Баловень власти. Видел гениальных политиков и полководцев, великих ученых и патриотов страны. Теперь, когда вместо страны раскрывался черный дымящийся котлован, он, генерал-победитель, стоял бесстрашно на краю котлована, готовясь к любой, самой жестокой доле.
Снова бесшумно вошел порученец, неся серебряный подстаканник, в котором белел хрустальный стакан, полный теплого молока. Эта чуткость преданного человека, угадавшего его страдание, тронула «Главкома». Благодарно, с поклоном головы, он принял целебный напиток. Оставшись один, пил, чувствуя, как утихает боль.
Шумно, взволнованно в кабинет вбежал порученец. На бледном лице полковника появились два красных пятна:
— Пришли!.. Может, выкинуть их к едрене матери? У меня в шкафу автомат!..
— Пустите их, Федор Тихонович. Пусть будет все по правилам.
В кабинет вошли те, кого называли гвардейцами, — молодые люди в одинаковых кожанках, опоясанные толстыми капроновыми ремнями, на которых висели кабуры. Встали у дверей, не продвигаясь в гулкую глубину кабинета, где в удалении от них, уменьшенный перспективой, темнел стол и за ним возвышался седоусый, с золотыми погонами генерал, перед которыми они испытывали робость.
В кабинет громко, чихнув на пороге, заскочил Зеленкович, торопя и подталкивая оператора. Указывал ему место перед столом, где следовало установить камеру. Не обращая внимания на «Главкома», сновал по кабинету, прикасался к шкафам, к полированному футляру часов, тронул книгу на полке, выглянул в окно на набережную. Наконец, спохватившись, любезно улыбаясь, изогнулся в глумливом поклоне:
— Прошу прощения, товарищ главнокомандующий... Делегирован к вам пресс-центром Съезда народных депутатов... Как говорится, съемка для истории... Несколько коротких вопросов...
Оператор, нагнувшись, подкрадывался к столу, как охотник к дичи, направляя камеру на неподвижного генерала. Гвардейцы стояли в отдалении, с расстегнутыми кабурами, наблюдая за съемкой.
— Ваше последнее слово перед арестом... Что вы можете сказать в свое оправдание? Что вы можете сказать женщинам, старикам, которых вы собирались давить танками? Что можете сказать нашей молодежи?
— Женщин и стариков жаль сердечно, потому что новая власть станет косить их из пулеметов и расстреливать из танковых орудий, и некому будет их защитить. А вашей молодежи, — «Главком» помедлил, глядя на глумливое лицо Зеленковича, который от возбуждения и творческой удачи приоткрыл рот и высунул мокрый язык, приобретя вдруг сходство с Албертом Эйнштейном, — именно вашей молодежи скажу: если бы не мы, победители фашистов, вам бы не появиться на свет, потому что ваших родителей удушили бы в газовых камерах и сожгли в крематориях. А остальной молодежи скажу — помните о Великой Победе.
Мы, коммунисты, русские люди, разбили Гитлера, и новым гитлерам никогда не править в России.
— Но вас, коммунистов, которые когда-то разбили Гитлера, сейчас разбили другие. Так ли уж вы непобедимы? — иронизировал Зеленкович, пылая ушами так, словно в них горели фонарики.
А у «Главкома» вдруг ожили все его хвори и старые раны, его контузии и немощи, все печали и траты. Время, которое длилось всегда в одну сторону, подобно бесконечно растущему и отмирающему стеблю, вдруг завилось петлей, обратилось вспять, кинулось в сторону, куда его не пустили советские полки под Вязьмой, танковые армии под Курском, победоносные фронты под Берлином. К нему, «Главкому», победителю Великой Войны, явился фельдмаршал Кейтель с серебряным крестом под худым морщинистым горлом, сжимая маршальский жезл, увенчанный гордым орлом. Эсэсовцы в блестящих плащах, в фуражках с высокими тульями, с черными свастиками в белых кругах, на красном поле повязок, держали в руках пистолеты. И его поведут подписывать акт о капитуляции в маленький особнячок на Арбате, уцелевший от бомбежек. В открытом «оппеле» они проедут по горящей Москве, и башни Кремля похожи на обугленные кирпичные трубы, из которых летит дым и пепел.
«Главком» одолел помрачение. Невероятным усилием воли разогнул петлю времени, как силачи распрямляют связанную в узел кочергу. Выпрямил стебель, возвращая его похрустывающим часам.
— Итак, товарищ главнокомандующий, ваше последнее слово... — настаивал Зеленкович в сладострастном нетерпении. Камера надвинулась на жесткие усы генерала, на золотую оправу очков, на золотой погон мундира.
— Могу повторить одно, — «Главком» тяжело поднялся, расправляя стариковские плечи, — «Враг будет разбит, Победа будет за нами», — повернулся и пошел к дверям, высокий, статный, белея сединой висков. Гвардейцы расступились, и он прошел среди них в гулкую пустоту коридора, где еще долго замирали шаги.
Порученец в приемной беззвучно рыдал.
Арестованный «Чекист» сидел на заднем сиденье, сжатый по бокам молодыми гвардейцами, исполненными мрачного торжества. Два мелких торговца, промышлявшие контрабандными часами и бритвами «Жилетт», вооруженные тяжелыми пистолетами ТТ, конвоировали в тюрьму шефа КГБ, некогда могучего и всесильного, а теперь жалкого и беспомощного, чья худая спина болезненно горбилась, а на вялой шее покачивалась круглая, лысеющая головка с блеклыми синими глазками, как у фарфорового китайского балванчика. На переднем сиденье, рядом с шофером, сидел «Летчик», пылкий, нетерпеливый, пахнущий вкусным коньяком, покрытый блуждающим румянцем воодушевления. Его великолепные усы раздувались, словно у машины не было ветрового стекла. Выпуклые тюленьи глаза переливались перламутром, отражая город, светофоры, блики солнца, и ему хотелось общаться.
— Парадокс, не правда ли? — он повернулся к арестованному. — В свое время вы вызволили меня из пакистанской тюрьмы, представили к званию Героя Советского Союза, а теперь, по странному стечению остоятельств, я везу вас в тюрьму... Се ля ви!...
— У Данте, в Девятом круге Ада, в самом центре сидит Сатана и грызет тех, кто предал благодетелей, — тихо ответил «Чекист», блеклый и почти равнодушный, покачивая фарфоровой головкой. — Не может ли так случится, что вы опять попадете в тюрьму и вас некому будет спасать?
— Ну нет, снаряды два раза в одну точку не падают. Мне больше тюрьма не грозит.
— Как знать. Ведь вас сбивали два раза. Могут и в третий раз. Природа троична.
«Летчик» на секунду задумался, и ему показалось, что в глубине у него зашевелился противный червячок. Но они проезжали Сокольники с мелькнувшим нарядным храмом, и «Летчик» попросил у Бога, чтобы его миновала тюрьма.
Перед воротами «Матросской Тишины» толпились журалисты, операторы, фотокоры. Как только подкатила машина, и «Чекист», окруженный конвоем, вышел наружу, тотчас замерцали вспышки, загорелись лучики телекамер, потянулось множество рук с диктофонами, гутаперчивыми губками микрофонов. Журналисты, как прожорливые хищные жуки, тянулись к арестанту, чтобы в теленовостях, на первых страницах газет появился жалкий, согбенный человечек, олицетворявший поверженный КГБ.
Конвоиры провели арестанта в железные двери тюрьмы, а «Летчик», перевозбужденный обилием камер, остался витийствовать, рассказывая, как смело и ловко действовал, защищая демократию, взяв под арест самого опасного заговорщика.
«Чекиста» провели сквозь можество зарешетчатых стен и дверей. Прапорщик, принимавший арестованного, записал в книгу имя, отчество и фамилию «Чекиста», охлопал его огромными пятернями, отчего щуплое тело арестанта колыхалось из стороны в сторону. Два тюремных надзирателя в камуфляжах, с резиновыми дубинами у поясов, с наручниками и связками тяжелых ключей на ремнях, повели «Чекиста» по сумрачным коридорам изолятора, в которых пахло железом замков, машинным маслом, прокисшей пищей и зловонием параш. Подвели к дверям камеры, напоминавшей борт старого броневика со смотровыми щелями и заклепками. Отворили лязгающий замок, пропустили пленника в тускло освещенную камеру. Дверь захлопнулась, и «Чекист» оказался к тесной комнате с железной кроватью, привинченным столиком и фаянсовым, желтым от старости унитазом. Из неосвященного угла навстречу ему шагнул человек, который оказался Ловейко.
— Все готово? — спросил «Чекист», распрямляя сутулую спину, подымая голову, которая теперь крепко и властно держалась на сильной шее. — По времени укладываемся?
— Так точно, — ответил Ловейко. — До отлета три часа. Билеты до Мальты со мной. Вот паспорт, — он протянул «Чекисту» заграничный паспорт, где с фотографии смотрел темноволосый, с черными усиками человек кавказской внешности. — Я все приготовил... — он развернул маленький сверток, и «Чекист» нацепил на голову темноволосый парик, приклеил под нос, тщательно прижал и разгладил маленькие усики.
— Можем идти. — Ловейко подошел к стене камеры, в которой, едва заметная, пряталась дверь. Отворил ее. Они с «Чекистом» прошли узким, слабо освещенным коридором, оказались на дальнем дворе тюрьмы, у других ворот, где их поджидала машина. Уселись, занавесив шторки. Ворота растворились, и они выскользнули в город.
— Прикажете в аэропорт? — спросил Ловейко.
Самолет взлетел, взял курс на запад. Москва глубоко внизу в вечерних тенях уже сверкала драгоценными гирляндами проспектов, жемчужными пятнами площадей, бессчетным мерцанием окон. «Чекист» смотрел на Москву и видел, как в ее концентрических кругах, обкладывая золотую сердцевину Кремля, залег огромный бриллиантовый змей, ухватив зубами свой малахитовый хвост.
В загородной резиденции Ново-Огарево проходила тайная встреча двух президентов, — «Первого» и «Второго». «Первый» только что прилетел из Фороса. Был встречен у трапа восторженными поклонниками и помощниками. Окружен журалистами, перед которыми, в домашней рубахе «опашь», в спортивных брюках, измотанный пленом, стоически перенесший угрозу физического истребления, предательство вероломных соратников, не поддавшийся на угрозы, рисковавшей жизнью любимой жены, которую успел полюбить народ, — перед телекамерами, прямо у трапа, он сдержанно рассказывал ужасающие подробности своего пленения, успокаивал публику, отдавал должное мужеству «Второго» Президента, сохранившего верность демократии и Конституции. Не заезжая домой, срочно направился в главную резиденцию, где поджидал его «Второй». Мчался, прихватив с собой неразлучного морского офицера с «ядерным чемоданчиком», символом президентского могущества.
Круглоголовый, загорелый, с малиновым пятном на лбу, оправдывая данную недоброжелателями кличку «Меченый», он бегал глазами по светлой нарядной гостиной, лишь мельком взглядывая на «Второго», тяжеловесно плюхнувшегося на узорный диванчик. Рядом, на изящном столике, стояла початая бутылка коньяка, хрустальные фужеры, один из которых был налит до половины, блюдо с маленькими бутербродами, — красная и черная икра, балык, сервилат, — дежурный набор для представительских встреч. Тут же лежал лист мелованной бумаги и дорогая авторучка с золоченым пером. «Второй», набрякший, угрюмый, и впрямь «Истукан», не перебивал льющуюся, журчащую, словно плоский прозрачный ручей, речь «Меченого».
— Хочу тебя поблагодарить за твердость, мужество, верность договоренностям. Представляю, что ты испытал в эти дни. Твоя речь на танке была просто великолепна. Она сравнима с моим заявлением в Рейкьявике. Поверь, я сделал все возможное, чтобы снизить риски. Из Фороса я управлял этими болванами из ГКЧП. Был на постоянной связи с президентом Америки. Европа была уведомлена о наших планах. Ты мог ожидать штурма, мог переживать ужасные минуты, но знай, я контролировал процесс, не допустил штурма...
«Меченый» упивался своей ролью интеллектуала и тонкого стратега, чей замысел оказался хитрее примитивной интриги допотопных государственников, которых он водил на блесне, покуда их не вычерпал сачок рыбака. «Истукан» был зависим от его мировых связей, беспомощен без его высоколобых советников. Сыграл свою брутальную роль, устранив опасный клубок консерваторов, и теперь, как свирепый набодавшийся бык, не знал, что делать.
Его следовало усыпить, обольстить, и «Меченый», искусный ритор, обольщал сидящего перед ним тугодума.
— Наши прежние конфликты — все в прошлом. В чем-то я был не прав, в чем-то ты. Но я никогда не сомневался, что ты человек чести, твои побуждения продиктованы этикой и заботой о моральных ценностях. Я получил твое письмо, и оно произвело на меня огромное впечатление. Я рассказал о нем американскому президенту, и он был глубоко тронут. Пусть те, кто не понимает нас, русских, утверждает банальные истины вроде той, что, дескать, в политике нет ни друзей, ни врагов, а только интересы. Быть может, это справедливо для англосаксов или германцев, но мы, русские, понимаем смысл дружбы. Это осталось в нас от общины, быть может, от первобытных родовых отношений. Теперь нам с тобой предстоит огромная совместная работа по завершению начатой в стране перестройки...
«Меченый» изящно играл понятиями, гипнотизируя «Истукана» своей эрудицией, знанием политических тонкостей, пленяя душевной доверительностью. Его фразы, как разноцветные целлулоидные шарики, летали перед глазами быка, и тот в глазницах водил тяжелыми яблоками, засыпая от этих бесконечных мельканий.
— Полагаю, нам нужно немедленно обсудить план неотложных дел. Уже сегодня, сейчас, необходимо назначить проверенных лиц на силовые министерства, оголенные предателями. У меня есть мои соображения, но готов выслушать твои советы и рекомендации. Затем, мы должны наказать изменников, строго и беспощадно, чтобы их притаившиеся сторонники в партии, армии и промышленности сидели, набрав в рот воды. Мы должны немедленно собрать в Москве упрямого хохла, брюзгливого белоруса, хитрого казаха и заносчивого узбека, чтобы заключить, наконец, Союзный договор, который нам с тобой развяжет руки. «Не властвовать, но влиять» — вот мой принцип, о котором я тебе говорил. Прибалты, конечно, уйдут, тут ничего не поделать. Такова воля Америки. Но при умной политике они станут проводником наших интересов в Европе. Я как-нибудь поделюсь с тобой соображениями на этот счет, которые пришли мне на ум в Форосе...
«Меченый», после перенесенных тревог, после чудесной встречи в аэропорту, после букетов, телекамер и восторженных лиц, чувствовал себя прекрасно. Вся отвратительная, грязная работа, сомнительная с точки зрения европейского парламентаризма, была проделана «Истуканом». Как мусорщик, он очистил Москву, прогрохотав по столице мусоровозами. Теперь от него пахло отбросами, с ним было неприятно общаться. Но следовало утолить его свирепое честолюбие, усыпить бдительность и постепенно, пользуясь методами публичной политики, показать народу, сколь он необаятелен, неумен, косноязычен. Не идет ни в какое сравнение с ним, прекрасным оратором, умницей, любимцем просвещенного мира.
— И последнее, прежде чем ты начнешь говорить. Через несколько дней я должен буду улететь в Европу и Америку. Дать разьяснения нашим друзьям. Заверить их в необратимости перестройки. Договориться о кредитах. Наметить пути дальнейшего разоружения. Предстоит очень важная встреча с Папой Римским. Ты оставайся на хозяйстве. Ты авторитетен в народе. Можешь говорить от имени нас обоих. Люди должны понять — залогом их благополучия является наш союз, наша дружба. Поэтому, я полагаю, завтра же нам следует провести совместную пресс-конфренцию...
Он удовлетворенно умолк, поглядывая на апетитные бутербродики, на хрустальные фужеры, один из которых был наполнен коньяком. Сейчас он наполнит второй, и они выпьют за братский союз. «Меченый» потянулся к бутылке, переводя взгляд на собеседника, и обомлел. «Истукан», бурачного цвета от бешенства, вытягивал ему навстречу кукиш, и огромный набрякший кулак был лиловый, словно задушенный, перевитый пуповиной младенец.
— А это не хочешь!.. — он приблизил кукиш к носу «Меченого», и тому показалось, что кулак пахнет тухлятиной. — Ты — дурак!.. Педераст!.. Ты — никто!.. У тебя больше нет ничего!.. Даже этот бокал не твой!.. Слышишь меня, дурак набитый!.. — «Истукан» орал, выпучивая глаза, выворачивая мокрые губы, и слюна летела в отшатнувшееся лицо «Меченого» .
— Не понимаю... — лепетал он. — Что ты хочешь сказать?..
— Ты уйдешь со всех постов!.. Добровольно!.. У тебя больше нет власти!.. Силовые министерства я замкнул на себя!.. С Америкой я договорился сам, и они тебя больше не примут!.. Через два дня я запрещу компартию!.. Через три месяца распущу Союз!.. Ты будешь президент кислых щей!..
А.ПРОХАНОВ
Эту книгу можно приобрести наложенным платежом, заказав их по адресу: 119285, Москва, ул.Пырьева, д.9, к.19. Стерликовой С.А. Также заказы принимаются по телефону: 147-39-47 и на e-mail: sharaton@cityline.ru или sharaton@mtu-net.ru.
Для жителей ближнего и дальнего зарубежья система расчетов — предоплата.