Вчера в Государственном Кремлевском дворце состоялся торжественный вечер «Жила бы страна родная», посвященный 85-й годовщине комсомола. На вечер собрались сотни известных людей, которым комсомол дал путевку в жизнь и которые обязаны ему не только своей прошлой известностью в Советской стране, но и нынешними успехами. Среди них — артисты и общественные деятели, крупные предприниматели и политики, ветераны комсомола.

     Но, разумеется, дворцовый зал не смог вместить десятки и десятки миллионов человек, которые через всю жизнь пронесли верность своей комсомольской юности, оставшись такими же, как и в 20 лет, романтиками, убежденными патриотами своей страны, сохранили гуманистическую идеологию Ленинского Союза Молодежи. Они сегодня живут нелегко, остро переживая все, что случилось со страной. Но этот день, 29 октября, остался с ними. Это их праздник, их судьба. Своими чувствами и мыслями делится с газетой один из них — Виктор Петрович ПЛОТНИКОВ.

     А все-таки еще бывают открытия, где их совсем уже не ждешь, — листаю в воскресенье телепрограмму будущей недели, то бишь уже идущей, и натыкаюсь на передачу «Жила бы страна родная». Концерт, посвященный Дню рождения комсомола». И не верю глазам. Неужели вспомнили? И без брани и насмешек? И уж не из Кремлевского ли дворца?

     Но не без надежды на справедливость: «А почему бы и нет?» Разве мы, ныне еще живущие, не оттуда? Не из той звонкоголосой страны молодости, которую звали комсомол? И у нас нет права вспомнить, как жили мы? О чем мечтали? Что делали и что пели? И разве многое из того, что еще остается Россией, не нами открыто? Не нами построено? Не нами распахано?

     И как в далекую молодость, я кидаюсь к серванту, где храню документы и бумаги свои, и достаю свой комсомольский билет, оставленный мне райкомом.

     Неужели этот мальчишка — я? И меж нами — полвека, а может, и целая жизнь?

     Из своих седин я гляжу в глаза своей юности, и мне не за что стыдиться ни перед тем мальчишкой, который хотел быть похожим на тех, за кем шел, ни перед собой нынешним, слава Богу, не уступившим соблазнам теперешнего времени, в котором все продается — от матери и до Родины-матери. Порядочность, честь, милосердие, совесть...

     И даже не очень дорого, как залежалый товар, траченный молью, который можно, конечно, потрогать, с улыбкой перевернуть, но приложить уже не к чему.

     Глядя в бессовестные глаза, я иду их диким рынком или базаром, где под ноги брошены наши знамена, наши награды и наши книги, в которых — мы, и спрашиваю у первого: «Этот флаг не дедом ли твоим вынесен с поля боя? И за сколько же ты продаешь его? Не хватит денег? Займу». У другой: «Эта медаль — не твоей ли матери? Как же дешево оценила ты ее жизнь, отданную полю, где насмерть уставала она! Я знал ее». И достаю свой старый кошелек, с которым шел за лекарством. «А этот песенник — у третьего, — кажется, мой, моя юность, украденная у меня. Верните по принадлежности. Неужели вы думаете, что мы уступили их вам?»

     Они умеют держать взгляд, но даже если молча, всего лишь молча глядеть на них, они, как собаки, оскаливают зубы:

     — Иди, дед! Иди от греха!

     Приватизировав все, что сделали наши отцы и матери, все, что делали мы, они приватизируют и нашу память. Чтобы внуки не узнавали нас. А может быть, и друг друга — мы. Но они не знают нас!

     Я иду на работу — и первый звонок:

     — Ты ни за что не угадаешь, кто это?

     Там, на другом конце провода, молодой улыбчивый голос, который я узнал бы и через век, но я, принимая игру, какие-то секунды молчу, будто не узнаю, и когда она готова назваться, удивленно окликаю ee:

     — Нина! Не может быть... Я вчера вспоминал нас. Как сажали сад в Подъячевском. Как тащили за уши кукурузу и делали торфоперегнойные горшочки. Тоню Цыпленкову, мою первую газетную героиню... Двадцать девятое же! Наш день рождения!

     — Я потому и звоню. Еле разыскала твой телефон! Нас приглашают в Дмитров, на праздник, который устраивают там в день 85-летия комсомола. Будет Володя, хотя и жалуется на свою аритмию. Возможно, Сережа... Тоня Грезнева, Леня Долинин... Ты помнишь его?

     И болящий, боящийся дорог, я недолго мечусь меж желанием встречи и отказом от нее. И не сплю ночь, вспоминая. И почему-то почти ничего не могу вспомнить — один свет из невероятной дали.

     В полувековой давности затеряв подробности своего вступления в комсомол, я вижу глаза мальчишек и девчонок, которым, нештатным секретарем райкома, вручал билеты сам, вспоминаю, о чем говорили мы, как видели свое будущее.

     Нет, это не смешно, что в своих заявлениях они писали: «Хочу быть в первых рядах». Мы искренне стремились к тому, хотя, возможно, и не все.

     Что бы ни говорили о нас сегодня, но в комсомоле, с комсомолом мы учились жить и знали, за что умереть. Если это потребуется Родине.

     Мы строили города, которым давали имена своего Союза. Мы возвели заводы, которых не знала Россия.

     И вечно юными полегли на рубежах войны.

     Уже старятся тополя, которые сажали мы вдоль дорог на наших воскресниках. Уже так много имен, с которыми простились мы. Но когда я еду автобусом из Дмитрова в Рогачево, я всю дорогу гляжу в окно, туда, где в сиреневой дымке — сейчас белым-бело — лежит пойма Яхромы, наша комсомольская стройка, наша целина, в которой их сердца и капелька и моего.

     У нас не было нынешних уикендов, но у нас были дивные ночи у костра, после дня работы, где мы не пили, а пели:

     Я люблю тебя, жизнь!

     И с верою до слезы:

     ...Будут внуки потом
     Все опять повторится сначала.

     Внуки растут, повторяется не все. Другое время, другая жизнь, другие они, и, представь себе, как это ни горько, многих и многих из них, боюсь сказать большинство, она, эта жизнь, устраивает. Если забыть о тех сотнях тысяч, у которых нет родного дома, в друзьях — одиночество зла, а будущее — отверженных.

     И не мы, но и мы виноваты в том, что уступили их, не передали им факел души, а погасшая искра — всего лишь пепел.

     Забота у нас простая,
     Забота наша такая —
     Жила бы страна родная,
     И нету других забот.

     — пели мы. Но кто ныне говорит о Родине, в которой уже торгуют землей, и многим ли этот торг отличается от насилия, когда ее — полоненную — вагонами вывозили оккупанты?

     «Жизнь дается человеку один раз, и надо прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за мелкое, подленькое, чтобы, умирая, ты мог сказать: вся моя жизнь отдана Родине».

     «Как закалялась сталь» в школах теперь не учат. И уже многим и многим не больно за проживаемые или, точнее, прожигаемые годы, и не жжет позор за подленькое, а святое слово Родина рифмуют с уродиной.

     Где мы? У какого рубежа стоим, за которым — пропасть? Остановимся! Оглянемся! В нашем прошлом не все было плохо.

     Не говорите: «Это было». Пока мы есть. Пока мы есть.

  Виктор ПЛОТНИКОВ.