«...Он был возвращен с Кавказа и, преисполненный его вдохновением, принят с большим участием в столице, как бы преемник славы Пушкина, которому принес себя в жертву…»
     А. МУРАВЬЕВ.

     САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. Трагическая зима 1837 года… Сани мчатся по заснеженному городу. Вот набережная Мойки, вот дом княгини Волконской. «Эй, ямщик, почему остановился?» — «Проезду нет, барин. Эвон, сколько народу собралось!» — «Да что же такое случилось?» — «Сказывают, французы до смерти убили Пушкина-сочинителя. Вот православные и идут поклониться ему». — «Надень-ка шапку, братец, застудишься… А тебе жаль Пушкина?» — «Вестимо, жаль… А что, барин, не слыхать, кто вместо него теперь будет? Нельзя, вишь, России без Пушкина». (Описанная сцена является художественным вымыслом, но она реконструирована по воспоминаниям современников, описывавших реакцию простого народа на смерть А.С.Пушкина.)

     Только что от раны, полученной на дуэли с Дантесом, скончался Александр Сергеевич Пушкин. Его смерть мгновенно обрисовала то значение, которое он имел для России, но одновременно спровоцировала резкую поляризацию русского общества. Огромная его часть, состоявшая в основном из представителей низших слоев населения — это были мелкие чиновники и служащие, литераторы, купцы, приказчики и др., многие из которых имели лишь поверхностное знакомство с творчеством А.С.Пушкина, — скорбели об утрате именно великого национального поэта и сожалели о русской славе, олицетворенной в нем. Эти люди и шли потоком к последней квартире Александра Сергеевича, чтобы поклониться его праху (по данным полиции, проститься с Пушкиным явилось от 40 до 60 тысяч человек).

     Линия разлома проходила неравномерно. Высшие круги общества, составлявшие незначительную прослойку населения страны (но занимавшие ключевые, властные позиции), не представляли себе значение Пушкина как великого поэта, да, пожалуй, и не желали этого в силу космополитических взглядов, и соответственно заняли противоположную позицию.

     В то время как старики, дети, ученики, студенты, купцы и простолюдины в тулупах толпами устремлялись на набережную Мойки отдать последний долг великому национальному поэту, светские люди атаковывали нидерландское посольство, выражая свою радость по поводу счастливого спасения элегантного молодого человека. Очень немногие из них окружали смертный одр Поэта: побратавшийся с ним в последние часы доктор В.И.Даль, секундант на роковой дуэли товарищ с лицейских времен К.К.Данзас, В.А.Жуковский, П.А. и В.Ф. Вяземские, Е.А.Карамзина, граф М.Ю.Виельгорский. Все прочие бросились выражать соболезнование, только когда услыхали о милостях царя к семье Пушкина.

     Приходится признать, что иностранные дипломаты проявили больше такта и уважения к национальной трагедии России — в знак траура они отменили приемы и танцевальные вечера и присутствовали на отпевании при полном параде, в орденских лентах и звездах. Как грустно шутил один из друзей Пушкина, А.И.Тургенев, французский посол де-Барант и испанский посол Геррера оказались там единственными русскими людьми. А из явившейся в церковь толпы отечественных министров и генерал-адъютантов мало кто сожалел о Пушкине — они просто пришли посмотреть любопытное придворное мероприятие, присутствие на котором было обязательным.

     Среди тех, кто глубоко переживал горечь утраты, был корнет лейб-гвардии Гусарского полка М.Ю.Лермонтов, начинающий стихотворец, в то время более известный как острослов и мастер сабельного боя. Михаилу Юрьевичу, все это время не выходившему из дома по болезни, конечно же, было известно о народной скорби по великому поэту (имеются сведения о том, что невыздоровевший еще Лермонтов побывал у дома Пушкина и был свидетелем возмущения народа его убийцей). Смерть Александра Сергеевича потрясла Лермонтова, благоговевшего перед его гением, и подвигла на создание первого варианта стихотворения «Смерть Поэта», где он излил свое негодование в основном на Дантеса и ему подобных авантюристов, явившихся в Россию «на ловлю счастья и чинов». Зная о благоволении царя к Поэту, он сперва искал справедливости у верховной власти и даже предпослал стихотворению эпиграф: «Отмщенья, государь, отмщенья!..»

 

     Очень скоро Михаил Юрьевич стал понимать, что явилось истинной причиной гибели Пушкина. «…Такой пламенный человек, как Лермонтов, не на шутку озлился, когда до него справа и слева стали доходить слухи о том, что в высшем нашем обществе, которое русское только по названию… потому что оно вполне офранцужено от головы до пяток, идут толки о том, что в смерти Пушкина, к которой все эти сливки общества относятся крайне хладнокровно, надо винить его самого, а не те обстоятельства, в которые он был поставлен, которые его доконали… Эти толки так подействовали на Лермонтова, что… он занемог даже. Бабушка испугалась, доктор признал расстройство нервов и прописал усиленную дозу валерианы; заехал друг всего Петербурга, добрейший Николай Федорович Арендт и… вполне успокоил больного, рассказав ему всю печальную эпопею тех двух с половиной суток, которые прострадал раненый… Наш друг еще более возлюбил своего кумира после этого печального сообщения…» (В. Бурнашев).

     Последнюю каплю, переполнившую чашу, подлил, как водится, свой человек — родственник и друг детства Николай Аркадьевич Столыпин, чиновник МИД, близкий к кругу недругов Поэта четы К.В. и М.Д. Нессельроде. «Узнав о болезни Мишеля, он поспешил наведаться о нем и вошел неожиданно в его комнату… Столыпин расхваливал стихи Лермонтова на смерть Пушкина; но только говорил, что напрасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком сильное значение его невольному убийце, который, как всякий благородный человек, после того, что было между ними, не мог не стреляться… Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно, чистый русский, а не офранцуженный или испорченный, какую бы обиду ему Пушкин ни сделал, снес бы ее во имя любви своей к славе России и никогда не поднял бы на этого великого представителя всей интеллектуальности России своей руки…»

     Спор с Н.А.Столыпиным едва не закончился ссорой, и взбешенный Лермонтов буквально выгнал его из дома. Слова Столыпина попали, как говорится, на свежие дрожжи: перед этим Мишель достаточно наслушался толков о сочувственном отношении бомонда, особенно его прекрасной половины, к Дантесу. Лермонтов бросается к письменному столу и уже через четверть часа, изломав с полдюжины карандашей, читает своему двоюродному брату Н.Юрьеву знаменитые последние 16 строф своего стихотворения, где горе, ярость и вдохновение помогли ему очертить круг подлинных виновников гибели Поэта и дать им меткую характеристику: «…А вы, надменные потомки/Известной подлостью прославленных родов/…Вы, жадною толпой стоящие у трона/Свободы, Гения и Славы палачи»/…»

     Кто они? Это потомки безродных иностранцев, нахлынувших с XVIII века, расценивающие Россию, как место для карьеры и сколачивания капитала. Это внуки екатерининских фаворитов и казнокрадов, ценой позора достигших богатства и почестей. Это обломки древних русских боярских родов, в которых не осталось ничего русского. Это безликая дворянская масса, слепо подражающая разврату и космополитизму верхов. Это им предназначалась пощечина Лермонтова.

     Но пощечина требует публичного применения, иначе она бесполезна. Михаил Юрьевич не из тех, кто показывает кукиш в кармане. В жилах этого отчаянного гусара течет кровь Томаса Лермонта — шотландского поэта, неистового воина и бунтаря. Он решает дать бой, и вот вместе со своим другом Святославом Раевским, приятелями и сослуживцами он переписывает свое стихотворение в десятках экземпляров и раздает их знакомым. Удача любит смельчаков — маленький корнет всколыхнул всю думающую Россию! Стихотворение «Смерть Поэта» обрушилось на страну, как лавина. Тысячи людей из разных слоев общества перечитывали, переписывали и заучивали его наизусть. Им восхищались В.А.Жуковский, П.А.Вяземский, В.Ф.Одоевский, семья Карамзиных, А.И.Тургенев и многие другие друзья Пушкина — подлинная элита России, — первыми признавшие в Лермонтове проявления могучего таланта и угадавшие в нем наследника Поэта.

     Сначала стихотворение в первой редакции (без заключительных 16 строф) расценивалось всеми как излишне эмоциональная и несколько дерзкая реакция юного гусара-стихотворца. В то время немало было пролито чернил и изломано перьев, чтобы запечатлеть в стихах возмущение и скорбь по поводу гибели национальной гордости России. Никому не приходило в голову увидеть в стихах Лермонтова какую-то политическую «вольнодумную» подоплеку. Ходили слухи, что заботливый Василий Андреевич Жуковский прочитал «Смерть Поэта» наследнику цесаревичу, своему воспитаннику (будущий Александр II), членам императорской фамилии и даже Самому. Никто, включая подозрительного шефа жандармов графа А.Х.Бенкендорфа, не усмотрел в стихотворении ничего предосудительного.

     Однако дописанные последние четыре четверостишия, ясно указавшие на подлинных виновников гибели А.С.Пушкина — а это было практически все космополитическое, пропитанное западническим либеральным духом на крутой русофобской закваске дворянство, особенно его верхние слои, не знавшее и не любившее своей страны и даже русским языком владевшее, как говорится, со словарем (это не преувеличение — многие декабристы при ознакомлении с материалами обвинения (следствие велось на русском языке) были вынуждены потребовать русско-французский словарь), — резко восстановили против Лермонтова многих. Бунта против своей касты не прощают. Но не только это, и не просто это.

     Как писал впоследствии князь П.А.Вяземский, Пушкин и его жена были опутаны «адскими кознями», отравленной сетью, сплетенной таинственными могучими силами, разорвать которую они были не в состоянии. Что это были за силы? Нидерландский посланник Луи фан-Геккерен-Бевергаард со своим т.н. «приемным сыном» Дантесом, близкие к кружку четы Нессельроде, салон которых вместе с аналогичными салонами Парижа, Вены, Лондона, Берлина, как считалось, управлял мировой политикой? Министр Сергей Семенович Уваров со своими клевретами, не простивший Пушкину оды «На выздоровление Лукулла» и намеков на его «нетрадиционную ориентацию»? Масоны, которых принято винить во всех бедах России? Граф А.Х.Бенкендорф с его всемогущим Отдельным корпусом жандармов и III отделением собственной Е.И.В. канцелярии? Император Николай I или, как предполагал Ю.Тынянов, заговор монархов стран Священного Союза, имевший целью обезглавить либеральные движения путем ликвидации его вождей и идеологов?

     Эти вопросы еще ждут своего разрешения. Одно только можно сказать: силы эти были настолько могущественные, что Лермонтов, в своем стихотворении, видимо, близко подошедший к сфере их влияния, с этого момента и до конца своей жизни постоянно испытывал их воздействие, подобно тому, как блестящий, яркий астероид, попав в поле притяжения огромной планеты, не может вырваться и обречен вращаться вокруг нее по предназначенной ему орбите. С этого момента начинается четырехлетнее преследование Лермонтова, систематическое и беспощадное, не прекращавшееся ни на минуту и в конце концов приведшее его под пулю в роковой час 15 июля 1841 года у подножия горы Машук.

     Михаил Юрьевич один бросил всем им вызов, казалось бы, вызов безрассудный, по-детски беспомощный и жалкий, но так ли это? Слушайте: «Хотя мы хорошенько и не знали… про кого это шла речь в строфе «А вы, толпою жадною стоящие у трона» и т.д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души… — так нас подымала сила лермонтовских стихов, так заразителен жар, пламеневший в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление…» — так охарактеризовал знаменитый критик В.Стасов (в ту пору — студент Училища Правоведения) магнетическое воздействие стихотворения «Смерть Поэта» на умы молодежи. Вот что может сделать один человек — но человек гениальный. Это ли не победа?

     Да, Лермонтов выиграл свой бой — он заставил всю думающую Россию понять, кого она потеряла, и заставил бояться себя. Но платить за победу придется дорого, те, кому это было нужно, прекрасно поняли, куда и как метко были направлены гневные слова поэта, а главное — правильно просчитали их идеологическую эффективность. Зажигательность стихов Михаила Юрьевича оценена, потенциальные возможности его таланта спрогнозированы — и контрмеры приняты. Для начала в целях создания общественного мнения по всем гостиным Петербурга запускается клеветнический слух о том, что в последних 16 строфах и заключается весь либеральный яд. А вскоре эти стихи уже читает вся Москва; старики и старухи во главе с пресловутой «княгиней Марьей Алексеевной» начинают кричать о призыве к революции, потрясении устоев и пр.

     «…Стихи эти прочел… и граф Бенкендорф, но отнесся к ним как к поэтической вспышке, сказал Дубельту (начальник штаба Корпуса жандармов, «серый кардинал» А.Х.Бенкендорфа): «Самое лучшее, на подобные легкомысленные выходки не обращать никакого внимания;.. ежели мы примемся за преследование и запрещение их, то хорошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя страстей»… Одним словом, стихи эти в высших сферах считались ребяческою вспышкою, а в публике, хотя и негромко, признавались за произведение гениальное. Государь об них ничего не знал, потому что граф Бенкендорф не придавал стихам значение, пока дней пять или шесть назад был раут у графа Ф[икельмона](посол Австрии в России, симпатизировавший А.С. Пушкину), где был и граф Бенкендорф в числе гостей. Вдруг к нему подходит известная петербургская болтунья и, как ее зовут, «язва общества» Х[итрово], разносительница новостей, а еще более клевет и пасквилей по всему городу, и, подойдя к графу, эта несносная вестовщица вдруг говорит: «А вы, верно, читали, граф, новые стихи на нас, и в которых «сливки общества» отделаны на чем свет стоит?» — «О каких стихах вы говорите, сударыня?» — спрашивает граф. — «Да о тех, что написал гусар Лермонтов и которые начинаются стихами «А вы, надменные потомки», т.е. ясно мы все, вся русская аристократия!» Бенкендорф ловко дал тотчас другое направление разговору и столь же ловко постарался уклониться от своей собеседницы, которую, как известно, после всех ее проделок, особенно после ее попрошайничеств, нигде не принимают, кроме дома ее сестры графини Ф[икельмон] (Супруга австрийского посла Д.Ф.Фикельмон, внучка М.И.Кутузова, добрая приятельница А.С.Пушкина, была племянницей Анны Михайловны Хитрово), которая сама, бедняжка, в отчаянии от такого кровного родства. Однако после этого разговора на рауте граф Бенкендорф на другой же день перед отправлением своим с докладом к государю сказал Дубельту: «Ну, Леонтий Васильевич, что будет, то будет, а после того что Х[итрова] знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне не остается ничего больше, как только сейчас же доложить о них государю». Когда граф явился к государю и начал говорить об этих стихах в самом успокоительном тоне, государь показал ему экземпляр их, сейчас полученный им по городской почте, с гнусной надписью: «Воззвание к революции»… Государь был разгневан, принял дело серьезнее, чем представлял граф, и велел великому князю Михаилу Павловичу немедленно послать в Царское Село (лейб-гвардии Гусарский полк был расквартирован в Царском Селе) начальника штаба гвардии… для произведения обыска в квартире корнета Лермонтова…» (В.Бурнашев).

     Не будем идеализировать отношение Александра Христофоровича Бенкендорфа к Лермонтову: был граф прежде всего прожженным царедворцем и ловким чиновником-карьеристом. Рисковать ради лермонтовского таланта и добрых отношений с его бабушкой Е.А.Арсеньевой, своим положением и благоволением царя он не собирался. Поэтому граф, видимо, подготовил на всякий случай докладную записку на высочайшее имя, где написал: «Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступление», и решил действовать по обстоятельствам, в зависимости от реакции царя. Если бы самодержец не обратил на эти стихи внимания, документ не получил бы хода. Но, увидев, что Николай I разгневан и придает стихотворению серьезное значение, ушлый Бенкендорф тут же меняет тон и подсовывает ему свою докладную. Не зря граф Александр Христофорович получил воспитание в иезуитском коллеже аббата Николя.

     Заранее настроенному анонимкой императору после такого представления ничего не оставалось, кроме как наложить резолюцию: «Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он, а затем мы поступим с ним согласно закону».

     Судя по всему, царь был изрядно взволнован и даже изволил погорячиться и написать лишнее — психиатрической экспертизе Лермонтов не подвергался.

     Для современников причины неожиданной опалы Михаила Юрьевича были неясны и загадочны, и они не без основания указывали, что в своих одах «Вельможа», «Счастье» и др. Г.Р.Державин ругал правящий класс не менее резко, но это никак не отразилось на его положении и на публикации его сочинений.

     Нынешнему читателю, привыкшему за последние 15 лет анархичной жизни к бесконтрольному и безответственному высказыванию своих мыслей журналистами, политиками и прочим публичным людом, тем более будет трудно осмыслить, что же такого «непозволительного» содержалось в стихотворении «Смерть Поэта». Но царя, взошедшего на престол в дни восстания декабристов и сохранившего жизнь, трон и даже Империю (да, да, именно так можно ставить вопрос) благодаря собственной решительности, воле и энергии, понять можно. Прибавьте сюда недавнюю Июльскую революцию 1830 г. во Франции, свергнувшую легитимного короля Карла Х. Император, получивший об этом известие на балу, остановил музыку и воскликнул: «Господа офицеры! Седлайте коней! В Париже опять революция!». Русские гвардейцы коней оседлали, но до Парижа дойти не удалось. Путь лежал через Польшу, где в том же году разразилось восстание, и русская армия увязла там на два года. Вскоре вспыхнули восстания в Бельгии, Португалии и Неаполе. А последовавшие затем «холерные» бунты? А страшный пожар Зимнего дворца? Взаимосвязь и режиссура этих событий царю очень даже была понятна: это были звенья все той же цепи.

     Общественные потрясения напугали, как говорится, уже пуганую ворону — Николая I — и не оставили ему возможности осуществления пусть даже куцых реформ, которые он готовил, как ни странно, на основе политических и экономических программ декабристов. Умел учиться государь император Николай Павлович!

     После смерти А.С.Пушкина полетели слухи о том, что он вместе с В.А.Жуковским и П.А.Вяземским являлся вождем или идеологом какой-то русской оппозиционной партии; что члены этой партии собираются устроить грандиозное шествие во время похорон, учинить погром нидерландского посольства и организовать уличные беспорядки. Полиция и службы безопасности, как всегда, ничего не знали и только усугубляли неразбериху и сгущали краски, желая продемонстрировать свое усердие. Царю доносят, что толпа собирается отпрячь лошадей и нести гроб с телом Пушкина на руках, что будут произноситься возмутительные речи, что готовится физическая расправа с обоими Геккеренами и т.п. Шпионы сообщают: камергер князь Вяземский и действительный статский советник Жуковский положили в гроб Поэта свои перчатки; по их же наущению тело Пушкина, якобы в пику правительству, обряжено не в придворный камер-юнкерский мундир, а во фрак (это, кстати, было сделано по настоянию вдовы, знавшей, что ее муж не любил форменного мундира и старался, по мере возможности, не носить его). На Жуковского, описывавшего архив Поэта, кроме того, падает подозрение в том, что он унес из кабинета Пушкина какие-то секретные бумаги, и добрейшему Василию Андреевичу пришлось оправдываться перед царем тем, что это были личные письма Наталии Николаевны к мужу (письма Наталии Николаевны Пушкиной к мужу до сих пор не опубликованы). Даже щедрость престарелого богача графа Строганова, родственника Гончаровых, взявшего на себя все расходы по похоронам (в доме нашлось всего 300 руб.), вызывает подозрение.

     Конечно, все не так просто — масоны Вяземский и Жуковский положили свои перчатки в гроб по статуту ордена розенкрейцеров, да еще надели масону Пушкину его ритуальные перчатки. Но царь прекрасно знал, что декабристы сначала тоже баловались масонскими ритуалами, а потом перешли к действиям.

     В итоге сбитый с толку, не знающий, кому и чему верить, Николай I был вынужден принять беспрецедентные меры безопасности — он наводнил дом Пушкина жандармами и агентами III отделения, приказал ночью втихомолку перенести гроб с телом Поэта вместо Адмиралтейской Исаакиевской церкви, к приходу которой относилась последняя квартира Пушкина, в маленькую дворцовую Спаса Нерукотворного Образа (она же Конюшенная) церковь, куда допускались только придворные чины. В день отпевания царь поднял по тревоге весь петербургский гарнизон — около 50 000 солдат с обозами (к обозам относилась и полковая артиллерия), которые изолировали площади и перекрыли стратегически расположенные улицы. По воле императора гроб был тайно, под покровом ночи, вывезен в Святогорский монастырь Псковской губернии. Мало того — к псковскому губернатору по именному повелению был командирован высокопоставленный чиновник в генеральском чине с приказом о недопущении любых манифестаций и даже религиозных обрядов при погребении. Власти всегда опасаются толпы: достаточно пяти-шести горлопанов с хорошо подвешенными языками — и толпа становится неуправляемой. Самодержец, видимо, понимал все это и опасался беспорядков, подобных тем, которые возникли в Париже во время похорон генерала Ламарка. Николаю I было слишком хорошо известно, к чему все это привело во Франции — к революции и свержению законного монарха. На престол тогда взошел «король банкиров» Луи-Филипп Орлеанский, которого царь недолюбливал и относился с предубеждением.

     Однако дело было не только в предубеждениях; в политике этот товар немногого стоит. Все обстояло гораздо хуже — отношения с Францией обострились, и отнюдь не по вине царя. Франция, униженная поражением в войне 1812—1815 гг. и придавленная диктатом Священного Союза континентальных государств, в первую очередь России, Австрии и Пруссии, стремилась сбросить с себя этот гнет, выполняя политический заказ получившей власть буржуазии. С другой стороны, Россия, имевшая сильную и многочисленную армию, препятствовала планам Англии по раздроблению крупных держав путем революционных пертурбаций, что облегчило бы ей доминирование в Европе. Восточная политика Империи, приведшая к установлению дружественных отношений с Турцией и Ираном и особенно русское присутствие в Дарданеллах, также вызывала страх у британцев. Все это толкнуло в объятия друг друга двух застарелых врагов — Англии и Франции. Пока союзники ограничивались информационными антироссийскими кампаниями, но параллельно шла подготовка к военному вмешательству, и из их лагеря уже стали раздаваться угрозы. Не следует также забывать о том, что фактически с 1834 г. на Кавказе шла самая настоящая война против непокорных горских племен, спровоцированная и поддерживавшаяся союзниками. Видимо, планы создания «пояса нестабильности» по южным границам России были разработаны еще в то время.

     Зная все это, нетрудно понять, почему император был так напуган слухами о «революционности» стихотворения Лермонтова (ведь знали же, чем пронять царя!). Осложнения отношений с Францией тем более не входили в царские планы — как-никак, а Дантес оставался французским подданным. Поэтому Николай Павлович срочно, не прибегая к суду, как грозился, решил отправить Михаила Юрьевича подальше от греха в ссылку на Кавказ. Судите сами: 18 февраля Лермонтов арестован, а уже 25 февраля высочайше повелено: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермонтова за сочинение известных стихов перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк…» По-видимому, медлить было нельзя, а суд, как известно, дело долгое, в России — особенно.

     Хотелось бы обратить внимание читателя на следующее любопытное обстоятельство: неблагоприятная информация о Лермонтове доведена до сведения компетентных высокопоставленных лиц при посредстве представительницы прекрасного пола, не отличающейся высокими моральными качествами и испытывающей денежные затруднения, — с подобной тактикой Михаилу Юрьевичу придется еще столкнуться, и неоднократно. Дальнейшие действия, в том числе анонимка императору, скорее всего были осуществлены другими лицами, явно «мужска пола».

     Не стоит считать ссылку Лермонтова слишком суровым наказанием. Нижегородский драгунский полк, расквартированный под Тифлисом, являлся одним из самых славных боевых полков русской армии, своеобразной «кавказской гвардией». Его форма, использовавшая элементы традиционного кавказского костюма, признавалась едва ли не самой красивой, романтичной и воинственной во всей кавалерии. Помните известный акварельный автопортрет Лермонтова в бурке и черкеске с газырями? Это не для экзотики — он в походной форме нижегородского драгуна. В полку считали за честь служить офицеры из лучших российских и грузинских дворянских фамилий. Офицером полка в то время был Лев Сергеевич Пушкин, брат Поэта. Тифлисское общество, о котором с восторгом отзывались А.С.Пушкин и А.С.Грибоедов (а впоследствии и сам Лермонтов), по интеллектуальному уровню не уступало столичному. Ссылка, конечно же, остается ссылкой, но нельзя не упомянуть, что в то время широко практиковалось командирование гвардейских офицеров в действующую Кавказскую армию для приобретения боевого опыта. Да и сами гвардейцы рвались туда «охотниками» (добровольцами), чтобы повидать чужие края с великолепной природой, понюхать пороху, а заодно — получить чины и ордена. Многие из них оставались в войсках Кавказского корпуса надолго. Кстати, печально известный Н.С.Мартынов в том же 1837 г. уехал на Кавказ, переведясь добровольцем из Кавалергардского полка в тот же Нижегородский драгунский. И в том же полку уже служил ближайший друг и родственник Лермонтова Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго).

     Михаил Юрьевич не успел, приехав в отряд, принять участие в военных походах против горцев. В весенне-летнюю «экспедицию» он опоздал, а осеннюю царь, посетивший в тот год Кавказ, был вынужден отменить. В самый день приезда Николая I с наследником цесаревичем на войсковых складах возник грандиозный пожар, уничтоживший сотни тонн продовольствия и фуража, собранных для обеспечения боевых операций. По всей вероятности, это произошло не случайно, т.к. чрезвычайное происшествие имеет все признаки диверсии. Любопытно было бы знать, чем занимались жандармы и сотрудники III отделения собственной Е.И.В. канцелярии? Интересно также отметить, что пожар был отнесен на счет Воли Божией: расследование производилось спустя рукава, и виновные так и не были выявлены. А зря.

     Зато Михаил Юрьевич, по его собственным словам, «…изъездил Линию всю вдоль от Кизляра до Тамани, переехал через горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже... Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные, а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани!.. Как перевалился через хребет, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так и сидел бы да смотрел целую жизнь…». Михаил Юрьевич сетует, что если бы не бабушка, то охотно остался бы на Кавказе. Несколько месяцев он провел на лечении минеральными водами в своем любимом Пятигорске. Там и созрел замысел «Героя нашего времени».

     Как видно, ссылка пошла Лермонтову во благо. Так что, «…эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась в значительной степени в его пользу: оторванный от пустоты петербургской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный в театр вечной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный, наконец, сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся…» (гр. Е.Ростопчина).

     Но бабушка не дремлет и атакует высокие инстанции просьбами о возвращении Мишеля. И вот 11 октября 1837 г. царь, довольный отлично проведенным смотром Нижегородского полка под Тифлисом (на котором, кстати, Лермонтов отсутствовал), отдает в высочайшем приказе о переводе… «прапорщика Лермонтова лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом». Интересно, что царь простил Михаила Юрьевича по неоднократному ходатайству верховного жандарма А.Х.Бенкендорфа, которого на это подвигли просьбы Е.А.Арсеньевой. В этом полку Лермонтов прослужил недолго — уже в марте 1838 г. по прошению неугомонной Елизаветы Алексеевны, поддержанному тем же Бенкендорфом и вел. кн. Михаилом, его переводят в родной л.-гв. Гусарский полк.

     И вот Михаил Юрьевич снова в «ментике червонном», снова царскосельский гусар, но при этом — уже известный поэт, признанный наследником Пушкина, автор не только нашумевшей «Смерти Поэта», но и поэм «Демон», «Мцыри», «Тамбовская казначейша», многих стихотворений и, наконец, энциклопедии 30—40-х гг. XIX столетия — романа «Герой нашего времени». Все эти произведения были созданы им в период кавказской ссылки. «...Он был возвращен с Кавказа и, преисполненный его вдохновением, принят с большим участием в столице, как бы преемник славы Пушкина, которому принес себя в жертву…» (А. Муравьев).

     Лермонтов выезжает в высший свет, где перед ним, не очень знатным дворянином, распахиваются двери самых аристократических домов, наперерыв отбивающих его друг у друга. Мужчины осыпают лестью и даже заискивают перед ним, хорошие женщины добиваются у него стихов, хвалятся ими как триумфом и стремятся заполучить поэта в свои салоны, и не только в салоны. В письме к своей доброй приятельнице М.А. Лопухиной (сестре Варвары Лопухиной-Бахметевой; несчастную любовь к последней поэт пронес через всю свою недолгую жизнь) Михаил Юрьевич с юмором, но и не без гордости заявляет, что теперь он тоже «светский лев», и шутливо пеняет корреспондентке за то, что она не замечала у него львиной гривы.

     Есть успехи и на служебном поприще: 6 декабря 1839 г. корнет (лейтенант в кавалерии) Лермонтов произведен в поручики (старший лейтенант). Казалось бы, все складывается благополучно, все предвещает долгую плодотворную жизнь…

  Г. И. АБСАВА.