Помню: текучая от жары линия горизонта и таинственный голос отца надо мной:

     — Хочешь, покажу Москву?

     Я подпрыгнул, как резиновый:

     — Хочу, папк, хочу!

     — Тогда терпи. — Взял меня за кончики ушей и тихонечко потянул вверх. — Видишь? — спросил, когда я, бедный, уже на самых цыпочках стоял.

     — Вижу! — обливаясь слезами, ответил я и ей-богу нисколечко не врал: выручало воображение.

     Прошли годы и годы, а я вот до сих пор никак не определюсь: что это было — шутка на вырост или же суровая подсказка на будущее? Скорее всего — подсказка: дескать, расти, парень, и знай наперед родные просторы, родные дали, они при случае не только любви, но и нечто более серьезного могут стоить.

     А так оно и было.

     Грянула война, и весь наш народ — деревенский и городской — сразу стал воюющим. Воюющим и по всей танками изломанной линии огня, и на всю глубину отмобилизованного пространства. Каждый завод стал воюющим, каждый гектар стал воюющим, каждый километр дорог — железных и прочих — стал воюющим. Вся страна, все чувства стали воюющими. И любовь. И надежда. И вера. А ненависть к врагу — тем более.

     Помню, как через мое село Коршево шли на переформировку наши страшно потрепанные в боях части. Изнуренные, перебинтованные, запыленные... Помню, как моя мать с тревогой спросила у рослого командира, глаза которого были выцветшими от пережитого.

     — Ну как, сынок, придут? — и робко, словно ощупывая в воздухе что-то колючее, жуткое, повела рукой к югу, в сторону тех, которые придут или не придут.

     Командир долго молчал, приходил в себя и наконец ответил:

     — Нет, мать, не придут. — Глаза обрели смысл. — На Дону их удержим.

     А ночью к Дону шли танки. Все село сбежалось к большаку и выстроилось вдоль обочин. Ночь. Луна. И танки, танки, танки... Железные все и все до такой степени родные, что аж слезы из глаз: наше железо идет!

     И тут я позволю себе некоторое отступление.

     Один мой земляк-фронтовик сказал как-то: хорошо, когда глаза видят, но вдвойне хорошо, когда они, кроме того, еще знают и помнят.

     Так вот — глазами памяти.

     Кончилась Гражданская война. Белогвардейцев и разных там интервентов-хищников хоть и с большим горем пополам, но все-таки наконец выгнали, а развалины, а раздерганный донельзя транспорт, а заросшие сорняками поля, голод, тиф и все то, что осталось от двух перешедших друг в друга войн, эту-то свалку куда девать? Надо было срочно приходить в себя и, несмотря ни на что, искать выход из такого более чем невеселого положения.

     И выход этот не сразу, правда, с большим трудом, но все-таки нашелся — выход через нэп, ГОЭЛРО, через разные там ошибки и перегибы — прямо и непосредственно к железу. Другого выхода просто не было, кровь из носу, а надо было строить, строить и строить, ставить страну на летное крыло и танковые гусеницы, удваивать, а то и утраивать число и мощность моторов — спешить, спешить и еще раз спешить: на горизонте фашизм! Рывок в две с половиной пятилетки — и все равно мы не успели.

     На нас шло железо не только самой Германии и ее прямых сателлитов, но и железо почти всей оккупированной немцами континентальной Европы — железо Чехословакии, Австрии, Бельгии, Голландии, Дании, Франции... И даже, как потом выяснилось, железо нейтральной Швеции. И вперерез ему — после разгромленной Польши — никаких непроходимых ла-маншей и па-де-кале. Вперерез только мы одни — отчаянные равнинники — на устаревших танках и на одном беспримерном парадоксе мужества и героизма: умирать... но держаться. И так по всему фронту — «рубаху рванув на груди» — до самой Москвы и Ленинграда, и так — почти вручную обламывая танковые клинья врага и вырываясь из клещей и котлов, — до Ростова и снежных вершин Кавказа, и так — до самого Сталинграда, до той его узенькой полоски над Волгой, с которой — пробил час — и начался тот решительный поворот в войне. И наше железо, железо тех двух с половиной довоенных пятилеток, рудное и сердечное, переломило наконец железо врага и с честью дошло до Берлина,

     Победа!

     Радость великая — в слезах и улыбках, — но и руины — даже глазам больно смотреть — огромные.

     Белоруссия! Милая ты наша Белоруссия! Сколько же раз по тебе, родная, прокатился — на восток и обратно — раскаленный каток войны, сколько осколочного и шрапнельно-пулевого железа ржавеет в земле твоей! Сколько в твоем сердце мужества и доброты!..

     А наши Пушкинские горы?

     А наша партизанская Брянщина, родина Тютчева?

     А наша Смоленщина, родина Глинки, Твардовского, Исаковского?

     А наша соловьиная Курщина?.. И дальше, дальше — через тургеневскую Орловщину, через неньку-Украину, от Карпатских гор, через Днепр и Дон, до Мамаева кургана в Сталинграде и до Сапун-горы под Севастополем — на тысячи и тысячи верст перед лицом Победы развернулась невиданная досель картина чудовищных разрушений.

     Взорванный Крещатик.

     Поваленные домны Криворожья.

     Разъятый бетон Днепрогэса.

     Обрушенные шахты Донбасса

     Рваные глыбы Воронежа и Сталинграда...

     А тут еще сразу дуплетом после Победы страшная засуха, неурожай.

     А тут еще там, на том же самом западном горизонте, за Атлантикой, наши недавние союзники стали недвусмысленно — креста на них нет — помахивать перед нами атомной бомбой: мол, видите? А раз видите, поклонитесь.

     Но мы — нет, мы не поклонились. И совсем не потому только, что свой умный пуп выше чужой головы держим, нет. А просто потому, что это не совсем в нашем характере — кланяться по принуждению. Кроме того, как показало время, мы умеем, нисколько не бравируя, при случае достойно постоять за себя.

     Были у нас и Жуковы.

     Были у нас и Курчатовы.

     Были у нас и Королевы.

     Были у нас и Шолоховы, и Шостаковичи...

     Да и сейчас мы понижаться ниже себя не собираемся. Мы люди сговорчивые, но и...

     А недавно на эту тему был у меня довольно-таки любопытный разговор с одним моим очень даже образованным товарищем. Он долго наговаривал мне на душу о том, что в цивилизованной Америке есть то-то и то-то, а у нас этого «того-то и того-то» нету. Я терпеливо выслушал его и затем спросил:

     — А ты арифметику учил?

     — Учил, а как же.

     — Тогда давай считай: сколько на нашей земле в прошедшем веке войн было?

     — Если больших, то три: Первая мировая, Гражданская и Отечественная.

     — И сколько же лет на них ушло?

     — На Первую мировую — четыре, на Гражданскую — пять с хвостиком, на Отечественную — тоже четыре. Если приплюсовать к ним и малые войны, получится 15.

     — А теперь пятнадцать помножь на четыре?

     — Это почему так — на четыре?

     — А потому так — на четыре, что один год разрушения и один год восстановления — это далеко не одно и то же. Я уж не говорю о новом, о дополнительном строительстве. Огонь войны, он, по самым скромным подсчетам, в четыре раза быстрее жжет и рушит, чем топор-труженик восстанавливает. К тому же, учти, огонь-то жег и ломал с двух сторон — с той, немецкой, нападающей, и с нашей, советской, а восстанавливать в основном пришлось с одной, только нашей, да и то по людской силе далеко не полной. Строительная техника? Да ее и самою надо было срочно «переучивать», на ноги ставить. Так что, мил человек, четыре года — это всего лишь минимум. Значит, умножаем?

     — Умножаем.

     — Сколько получается?

     — Шестьдесят.

     — А теперь эти шестьдесят давай вычтем из 70 — из доперестроечного возраста нашей Советской страны, сколько будет в остатке чистого мира?

     — Десять.

     — А двести лет и десять — разница есть?

     — Не понимаю.

     — А тут и понимать-то нечего. Насколько мне известно, на ту самую твою материковую Америку, где, как ты говоришь, есть то-то и то-то, за двести лет до трагического 11-го сентября не упала ни одна даже малюсенькая бомбочка. Факты больше говорят о том, что она их из своего заокеанского благополучия и баснословного богатства чаще всего сама предпочитала и предпочитает бросать, как, скажем, недавно в Югославии и теперь в Ираке... Да и холодная война, кажется, пошла с ее высокомерной стороны... Не так ли, мой друг?

     Собеседник мой улыбчиво не возражал, не забыл все-таки арифметику, черт! А когда стали прощаться, мне почему-то вдруг страшно захотелось взять его, такого большого дядю, за кончики ушей и, потянув его вверх, по-мальчишески спросить: мол, посмотри, дядя, что там теперь на нашем ближнем горизонте? Не НАТО ли?

  Егор ИСАЕВ.