Не знаю, отмечают ли эту дату в нынешней Латвии, потому что весьма непросто в стране, где проклинают Советский Союз и Советскую власть, где судят героев-антифашистов, а ветеранами войны со всеми причитающимися льготами считают эсэсовцев, чтить человека, ставшего в 1940 году министром внутренних дел и Председателем Совета Народных Комисаров республики, члена ЦК КПСС Латвии, председателя Совета Национальностей Верховного Совета СССР, награжденного семью орденами Ленина. Можно, конечно, как любят это делать в современной России в отношении некоторых деятелей культуры, попричитать о «сломленном советской диктатурой талантливом человеке», а то и попытаться сделать из него скрытого диссидента и антисоветчика. Но вряд ли получится. Против этого не только общественная деятельность, но и многочисленные литературные герои Лациса: сын рыбака и рыбак Оскар Клява, коммунист Андрей Силениекс из «Бури», строитель Советской власти Ян Лидум.

     Но мне хочется вспомнить о другом, может быть, несколько менее известном романе Лациса «Бескрылые птицы». Вот тут уж никто не сможет упрекнуть автора в подстраивании под советскую цензуру, ибо если какой цензуре роман, написанный в 1931—1933 годах, и подвергался, то только цензуре, процветавшей в независимой буржуазной демократической Латвии того времени. (Лациса даже пытались привлечь за роман к уголовной ответственности).

     Но главное даже не в этом. Просто иногда прошлое возвращается, причем в самых нелепых и чудовищных формах. И, перечитывая давние строки, не всегда можно понять, о каком же времени идет речь и чем «пятиэтажный город» — Рига конца двадцатых годов прошлого века, которую приехал покорять главный герой романа отставной солдат Волдис Витол, отличается от Риги нынешней, а то и нынешней Москвы. Разве что количеством этажей.

     «Зачем они выставили эту снедь на витрину, когда мимо проходит столько голодных людей? Может быть, для того, чтобы люди не забывали о божественной силе хлеба?» - думает молодой Витол, слоняясь меж красивыми и разодетыми горожанами без крошки хлеба и без работы. Впрочем, он еще наивно думает, что главное — раздобыть все эти блага: «черное пианино и широкую пуховую постель».

     А разве так уж незнакомы нам, нынешним, типы рабочего «с безграничным терпением, поскольку на ремне еще много дырочек, чтобы подтянуть пояс потуже», и хитрого и алчного работодателя («эффективного собственника», как любят выражаться теперь), который благодетель только потому, что от него зависит, будет у тебя работа или нет. Он же ловко и умело покупает каждого поодиночке, стравливая и сталкивая людей друг с другом, а потом, выжав все соки, выкидывает на улицу.

     А так называемые профсоюзы, созданные после очередной забастовки чуть ли не под руководством Министерства внутренних дел, только что подавившего выступления протестующих рабочих? Даже наш Шмаков отдыхает по сравнению с этим.

     Впрочем, рижские портовые рабочие 20-х годов, видимо, еще не потерявшие закалки пролетариата Российской империи, выглядят в романе куда как более организованными и классово сознательными, чем современные российские шахтеры — растерянные и беспомощные, способные только на голодовки, а не на забастовки. О борьбе же латвийских рабочих за свои права в последнее время вообще ничего не слышно. Или у них с правами все в порядке? Что-то не верится.

     Но самое страшное — даже не бедность, не жизнь впроголодь, а мир циничного и прагматичного расчета. Мир, где все продается и покупается: ничто так не лишает человека будущего, не убивает таланта, не подрезает крылья. В романе мать продает свою дочь Лауму нелюбимому девушкой жениху «за домик». (А домика-то никакого и не оказалось. Впрочем, какое это имело значение на фоне загубленной молодой жизни). А наследники тех торговцев продают ныне независимую Латвию со всей ее свободой и демократией — в Евросоюз. А вдруг и здесь просчитаются? Вдруг не окажется вожделенного «домика»?

     Говорят, что число купленных латышами за последние две недели билетов в западные страны «в одну сторону» увеличилось в три раза. Молодые граждане Латвии еще не испытали на своей шкуре то, что испытал Витол, который, не найдя счастья «в пятиэтажной Риге», отправился в поисках удачи кочегаром и матросом по всему свету. Но и там «хлеб оказался с коркой», а рабочего человека нигде не уважали. Может быть, кому-нибудь из нынешних искателей счастья повезет больше: удастся выгодно продать свою молодость и свои способности, а на полученные деньги купить те самые «черное пианино и пуховую постель» (компьютер и «мерседес» по-теперешнему). Но какой в этом смысл, если не останется ни Родины, ни свободы, ни чувства собственного достоинства?

     И если Вилис Лацис, кавалер ордена Отечественной войны первой степени, посмевший в свое время покуситься на священную корову буржуазной Латвии, не нужен и Латвии нынешней, такой же фашиствующей и продажной, то, боюсь, не вспомнят о нем и в России. Не великий, скажут, писатель. Что, разве нельзя обойтись писателями русскими? Обойтись-то, конечно, можно! Сниму с полки книжного шкафа Лациса и Упита, Райниса, Судрабкална и Вациетиса (издаваемых, кстати, в советские времена на «языке оккупантов» сотнями тысяч экземпляров). Да, пустоты не будет, но пробелы появятся.

     И еще я знаю, что по всему миру, в десятках пяти- и пятидесятиэтажных городов, новые Валдисы, Владимиры и Карлы начинают понимать: в одиночку можно заработать на пианино и пуховую постель, но нельзя изменить жизнь так, чтобы она обрела истинный смысл и высоту. Самое главное — то, что не продается и не покупается. А жить без полета или хотя бы мечты о нем невозможно. Но «время бескрылых» само по себе не кончится — за это надо бороться.

  П. КАТИНА.