20 октября исполняется десять лет с того дня, как закончился земной путь Сергея Федоровича Бондарчука — великого художника нашего русского советского кино. Сделанное им как режиссером, актером вошло в золотой фонд отечественного и мирового искусства. Колоссален и масштаб личности этого выдающегося патриота своей Родины.
Разные стороны его жизни и деятельности отражены в недавно вышедшем сборнике «Сергей Бондарчук в воспоминаниях современников» (составление и литературная запись Ольги Палатниковой). Предлагаем вниманию читателей отрывок из статьи народного артиста СССР Василия Ланового «Мы знаем цену добру». Напомним, что в киноэпопее «Война и мир», поставленной Сергеем Бондарчуком, Лановой сыграл Анатоля Курагина, а сам Бондарчук — Пьера Безухова.
Я ДУМАЮ, что в последнее столетие второго тысячелетия среди крупнейших кинорежиссеров мира имя Сергея Федоровича Бондарчука будет названо в числе первых. И тут уж «ни убавить, ни прибавить», как писал другой наш великий соотечественник Александр Трифонович Твардовский. И кажется мне, что с каждым годом имя Сергея Федоровича все больше и больше будет приобретать классичность. Оно будет наполняться величием и красотой, обретать то совершенство, которым поражают нас бронзовые скульптуры, поставленные на века. Как всем большим художникам, Бондарчуку в жизни посчастливилось осуществить великие взлеты, когда одна шестая земного шара боготворила его и считала своим полпредом в киноискусстве, и пережить падения, которые, как правило, случаются в моменты нестабильные, зыбкие для страны. Именно в эти времена разрух, времена постыдные и мучительные, одурманенная лживыми абстракциями, толпа сбрасывает истинных богов, но через какое-то время вновь, уже совсем по другому счету эти боги восстанавливают свою значимость в истории мировой культуры. Художническая, личностная судьба Сергея Федоровича в этом смысле не исключение.
Недавно я пересмотрел фильм «Судьба человека». Смотрел от начала до конца на одном дыхании и в который раз убедился, сколь знаменательно место Бондарчука в русской культуре, сколь безусловна в нем высота нашего национального духа. И опять я замер перед этими его угольными, века прожигающими глазами и с волнением отметил для себя, как же чудесно утеплен его взгляд нашей неиссякаемой, извечной русской духовностью. А потому тем деятелям Пятого съезда Союза кинематографистов СССР, тем полуублюдкам, которые пытались прославиться и сотворить себе карьеру на том, чтобы взорвать эту глыбу, ничего подобного сделать не удалось. Да, на какое-то время они испортили ему жизнь, да, он ходил грустный. Я с ним в этот период встречался, и сам переживал, наблюдая его удрученное состояние. Однако вскоре я вдруг заметил, что он не выглядит ни обиженным, ни уязвленным. Тогда он поднялся как бы на верхний этаж, возвысился над всей этой камарильей, над всеми их ничтожными, базарными претензиями. А потом я посмотрел одну его телевизионную запись. Я пристально вглядывался в его лицо, вглядывался опять-таки с волнением и беспокойством за него и не то чтобы похолодел и не то чтобы восхитился, а просто четко осознал, что его глаза ушли из современного обзора, ушли в какие-то вечные глубины и понятия...
Года через полтора после того съезда мы с Сергеем Федоровичем в составе делегации от Комитета защиты мира побывали в США. Входили в нашу группу и те, опьяненные воздухом «свободы», раздувшиеся от неожиданно свалившихся на них возможностей «освободители», громившие Бондарчука. И тут я до конца постиг цену всему их митинговому «правдолюбию», на деле оказавшемуся пошленькой суетой. Когда мы сошли с трапа самолета, надо было видеть, как эти мелкотравчатые, возомнившие себя новыми лидерами отечественного кино, гордо вышагивали первыми в полной уверенности, что армия встречающих нас журналистов бросится к ним. И как же было замечательно, когда эта корреспондентская лавина с теле- и фотокамерами наперевес, обтекая их, устремилась к Сергею Федоровичу. А он спокойно шел последним и улыбался скромно и светло. Десять дней мы простояли с ним плечом к плечу на всех мероприятиях и встречах. И все эти десять дней внимание журналистской рати и многих официальных лиц было направлено только на Бондарчука. Интересовались они только его мнением, расспрашивали обо всем только его, снимали только его. А я, признаюсь, в душе веселился и торжествовал, наблюдая, как эти самоуверенные деятели очень быстро превратились в прихвостней и заметались и чуть ли подол у Сергея Федоровича не целовали, лишь бы хоть крупица им перепала от того американского почтения, что было обращено к нему. Здорово это было. Празднично.
Хотя и там, в Штатах, да и в Москве мне приходилось слышать пересуды, мол, легко быть великим, когда та «тоталитарная» власть ему давала абсолютно все, когда он был так щедро обласкан властью и вознагражден. Глупые, злобные выпады. Придумали, как уколоть, да побольнее. Убожество и цинизм. Разве люди, причисляющие свою деятельность к творчеству, не знают, что русская культура во все времена славилась именно той когортой художников, которым было практически безразлично, обласканы они властью или нет?! Разумеется, кинематограф — это такая форма творчества, при которой необходимы и большие материальные ценности. Однако власть ведь не каждому Тютькину доверяет и деньги дает. Они давали такие громадные деньги Сергею Федоровичу, потому что знали, сколь велика мера его ответственности перед державой, перед историей страны. Может быть, наши партийно-государственные бонзы были не столь широко образованны в гуманитарном плане, но насчет того, что искусство Бондарчука принадлежит к корневой системе русской культуры, сомнений не имели. Ведь корни его духовного мировоззрения были видны мгновенно любому мыслящему гражданину Отечества нашего. На мой взгляд, творчество Сергея Федоровича — это продолжение великой русской литературы; это продолжение Пушкина, Толстого, Чехова, Шолохова. И власть прекрасно понимала, что просто обязана укреплять именно такую, преданную великим традициям, корневую систему государства Российского, краеугольную в режиссерской палитре Бондарчука, ибо без идей государственности и патриотизма, которые он исповедовал в своих кинематографических созданиях, просвещенное, сильное общество обойтись не может. Когда в первые перестроечные годы эти понятия пытались выбросить на свалку истории, я видел в глазах Бондарчука глубокую печаль и тревогу. Мудрец и философ, он, безусловно, представлял, какими глобальными разрушениями, утратами каких нравственных основ это грозит. Ведь масштаб, размах его таланта был таков, что в нем всегда наличествовал русский державный дух. Это вовсе не означало, что мир одной, отдельно взятой человеческой индивидуальности его интересовал меньше. Просто, может быть, на утонченном психологизме, на внутреннем мире человека он как режиссер сосредоточивался меньше, меньше об отображении этого мира заботился. Потому что он сам, Бондарчук Сергей Федорович, — это целый мир, открытый людям мир, полный света, любви, созидания, высоких страстей, одухотворенного очистительного трагизма. Никогда не забуду, как в завершение творческого вечера в честь своего 60-летия он могуче прочитал: «Духовной жаждою томим, в пустыне... — Он сделал паузу, многозначительно и, как мне показалось, с укором посмотрел в переполненный зал и обрушил: —...МРАЧНОЙ я влачился, и шестикрылый серафим на перепутье мне явился». Надо было видеть, как та часть киношной публики, что отличается жалкими потугами на что-то достойное в искусстве, с этими ее извечными приторными улыбками, лестью, скрывающими желчь и зависть, как даже она затихла. Без преувеличения, в тот момент наступило мгновение вечности, и зал понял это.
Вообще Сергей Федорович Бондарчук от многих кинематографистов отличался поразительной способностью перейти к проблемам вечным. В своем творчестве он осваивал темы глобальные. Добро и зло в его произведениях выступали как категории философские. Он не суетился на уровне быта. Его художническое отношение к женщинам и мужчинам было поистине библейским: Бог сотворил Мужчину, и Бог сотворил Женщину. Именно так, в силу своего богатого нравственного, душевного, житейского опыта, он понимал и чувствовал природу мужского и женского начал и тонко и четко это выражал.
Правда, ему было легче, чем многим другим кинематографистам, потому что самой своей первой работой в кинематографе — раскрытием на экране образа Тараса Григорьевича Шевченко — Бондарчук заявил себя как победитель и сразу вошел в золотой фонд нашего киноискусства, в духовность нашей нации вошел. Поэтому в течение всей своей творческой жизни он мог позволить себе выбирать и роли как актер, и материал для сценариев как режиссер-постановщик.
Отдельная тема, конечно же, — его величайший подвиг с «Войной и миром». На мой взгляд, главная движущая сила этой эпопеи — явное стремление постановщика заглянуть в суть явлений нашей земли, в суть ее истории. Режиссера Бондарчука обуревала потребность понять мироздание. Не зря он начинает и заканчивает картину космосом, когда камера как бы уносится ввысь, парит над миром, а потом будто уходит к созвездиям, окружающим нашу Землю. В этих кадрах его мозг и душа расширялись именно до планетарных размеров. И такое решение не было для него изыском, за которым лишь навязчивое, амбициозное желание поразить зрителей необычным, красивым кадром. Нет, подобная кинематографическая пластика была естественным отображением его глубочайших размышлений о тайнах мироздания...
...Отношения на картине у нас с Сергеем Федоровичем были самые искренние, самые дружеские, а работать с ним, как с актером, в партнерстве было замечательно. Никогда не забуду, как он репетировал сцену разрыва с Элен после дуэли с Долоховым, когда в ответ на ее издевательскую истерику, сменившуюся алчным смешком: «Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние!» — Пьер с неведомой доселе силой хватает со стола неподъемную мраморную доску, замахивается ею на Элен и кричит: «Я убью тебя!» Я в этом фрагменте не был занят, но присутствовал на съемках, так как в декорациях «Квартира Безухова» в тот день снимали и мои планы. Кажется, сначала снимали меня, потом перешли на крупные планы Ирины Скобцевой — великолепно она играет Элен. А я уже освободился, разгримировался, переоделся, но никакая сила не могла меня выгнать из павильона. Очень хотелось посмотреть, как сыграет Сергей Федорович. Вот развели они с Ириной мизансцену, отрепетировали чисто технически: кто где стоит, кто куда должен двигаться, и Сергей Федорович объявил перерыв. А я прохаживался в роскошных декорациях и все думал: как же, как же он это сделает? Ведь в этой сцене Пьер землю-матушку готов взорвать, значит, задача актера здесь — подняться на невиданную трагическую вершину... Смотрю, под руководством оператора-постановщика Анатолия Петрицкого устанавливаются три камеры. Ясно: будут снимать Пьера с разных точек. Бондарчук вошел в декорацию, и мне было достаточно секундного взгляда на него, чтобы понять: да! Он готов. Он только сказал тихо: «Один дубль», и вошел в свет прожекторов. И когда он начал этот эпизод играть, я, уже достаточно опытный актер, сыгравший не одну главную роль на сцене и снявшийся в добром десятке фильмов, стоял в сторонке, торжествовал, гордился и любовался, гордился мощью моей профессии. Я любовался безграничным талантом. Бондарчук как будто открыл какие-то до сих пор никому не ведомые актерские шлюзы. И вот на моих глазах с ним начало происходить то, что случается очень редко в нашей актерской семье: в него начало поступать... божество. Наблюдать это было великое счастье. А сейчас, спустя почти четыре десятилетия, я думаю, что эта сцена, сыгранная Сергеем Федоровичем, стала для меня едва ли не главным как чисто зрительским, так и профессиональным потрясением в жизни.
После «Войны и мира» мы виделись нечасто, но всегда испытывали великое уважение и благорасположение друг к другу. Когда в 1980 году я написал книгу «Счастливые встречи», книгу о своей судьбе и о судьбе того поколения актеров и режиссеров, у кого посчастливилось мне учиться, с кем довелось работать рядом, то первым, кто прочитал это мое сочинение, был Сергей Федорович. Встретились мы, как всегда, тепло и радостно, вспомнили 60—70-е годы, и он, поглядывая на мою рукопись, говорил, что наше поколение, может быть, намного сильнее поколения наших детей, потому что мы видели войну, мы ее пережили, мы испытали голод, холод, и нас не сломить, потому что мы знаем цену добру. Он с удовольствием согласился написать предисловие к моей книге. «Актер — это прежде всего личность, — писал в этом вступлении Бондарчук. — Если ты как человек мелок, себялюбив, зол, то что доброго и значительного можешь создать в искусстве? Да и во всяком другом деле?» И хотя это размышление обращено ко мне, убежден, что в нем заключается кредо самого Сергея Федоровича Бондарчука. Безусловно великого земного артиста и режиссера двадцатого столетия.
Василий ЛАНОВОЙ,
народный артист СССР