РОССИЯ наконец восстановила прямое железнодорожное сообщение с Абхазией, хотя на самом деле оно никакое не прямое. К адлерскому поезду цепляют два вагона, на границе их перецепляют — и дальше тащат по разбитой блокадой колее со скоростью почтовой черепахи. Поэтому курортники предпочитают другой путь — от Адлера до границы маршруткой и ей же до Гагры, Пицунды и так далее.
Но Грузия из-за этих двух вагонов подняла страшный шум. Ее жестокая позиция, подогреваемая негуманным политическим расчетом Запада, такова: Абхазия должна вернуться в ее лоно или сдохнуть, как княжна в волне, — не доставайся ж тогда никому! Что, по-моему, еще и глупо. Хочешь привлечь к себе кого-то — дай ему глоток-другой спасительного кислорода, а не грози погибелью, родящей только ненависть и дух сопротивления. Кстати, Россия, не давшая Абхазии подохнуть и оказавшаяся тем все же гуманней Запада, не лучше разыграла карту рвавшейся под ее сень республики. Но мы, не в пример блокадной узнице, тут оказались целиком в плену самих себя.
Я этим летом ездил с семьей отдыхать в Сухуми и уже в поезде угодил в одно нечаянное, но прямо в тему приключение. С нами в вагоне ехали две девицы, державшиеся с той приветливой открытостью, что возникает по пути на отдых; и одна, полненькая, показалась мне откуда-то знакомой. Мы слегка разговорились, потом они мило болтали с моей дочкой; и вдруг я вспомнил, где встречал ту полненькую — в канцелярии Басманного суда, о чем ей и сказал. «А вы что там делали?» — «Судился у судьи такой-то, а вы еще мне выдавали копию решения».
И тут в их лицах совершился удивительный переворот. Стихийную приветливость мигом сменил столь же стихийный недоброжелательный барьер, через который я и разговаривал в суде с толстушкой: «Будьте добры, скажите...» — «Я ничего не говорю, идите к адвокату». — «Но вы должны...» — «Я ничего вам не должна. Вас много здесь, а я одна!..»
Клещами вытянув из нее нужную мне справку, я в очередной раз поразился этому непроходимому у нас служебному барьеру. Лишь только человек заполучил малейшую, чисто техническую власть над другими, как облачается в служебную кольчугу хамства и убийственной душевной глухоты. Ну а когда еще перед ним замордованные судным делом горемыки, этот барьер достигает верха бесчеловечности.
Как будто часть судейских пришла на эту службу, дабы расквитаться с обществом за некую свою обидоносную ущербность. В лицах сквозит даже не просто лень войти в чужое положение, а сласть пнуть навязчивую поневоле темную бабулю и, сидя на судейском колесе, давить, как мух, попавших под него. Как хвастал когда-то генерал-губернатор Муравьев, прозванный «вешателем», родич известных декабристов: «Я не из тех Муравьевых, которых вешали, а из тех, которые вешали!»
А мое дело в Басманном суде было как раз в связи с той же абхазской темой. После грузино-абхазской войны и наведения блокады для тех мест, где я, как и другие, раньше услаждался всласть, меня как-то ретиво тронул этот впрямь убийственный барьер. Но только я открыл рот против него, как лишился службы, дававшей возможность отдыхать на самых безмятежных взморьях.
В ту пору эта тема вообще была у нас запретной. Нарушила молчок одна телепрограмма «Совершенно секретно» явно по согласию с довлевшим тогда в наших СМИ западным спонсором. Проникшая в мертвую зону телесъемка показала ее страшные руины и вынесла скорбный приговор: этот ломоть уже от нас отрезанный, здесь зона действия Чечни, и мы должны о ней забыть. Но когда я проник туда же и среди руин Сухуми демонстративно пробежался в пляжных шортах, тамошний народ встретил меня как избавителя. Даже отряд шедших по улице бойцов мне отдал честь: первый курортник за все годы изоляции — как ласточка, сулящая весну!
Я обо всем этом и о наших интересах в тех местах с великим жаром написал — но в том парламентском издании, где состоял, редактор с той же скорбью мне сказал: «Брат, ну нельзя!»
Но мне тогда свезло сдружиться с одним видным думцем, поднявшимся на ностальгической идее возрождения СССР. Он имел власть над моим сдрейфившим редактором и будучи еще советским боссом покрыл того за его дрейф таким матом, что тот аж засиял от той же ностальгии. Но потом они еще между собой переговорили — в итоге моя статья вышла под именем моего заступника, а я лишился места.
Большой обиды у меня, честно сказать, ни на того, ни на другого не было: так сроду строится наша политика, и дай ей Бог своими средствами достичь желанной цели. Но затем я с изумлением узнал, что мой соавтор, отдыхавший каждый год на даче Ардзынбы, великого вождя своей малой страны, сраженного потом роковым недугом, завел там безобразную интригу. Когда блокада стала размыкаться, задумал за бесценок поиметь пансионат в еще де-юро не оформленной, но обещающей курортный взлет Абхазии. Ему сказали: «Слушай, ты ездил сюда как политик-патриот, тебя с такими почестями принимали! Орал за СССР — а свел все к санаторию! Ну подожди хоть чуть!»
Но он на гребне нашего повального хапка, когда каждый политик прежде всего что-то срезал для себя, впал в тот же спех: «Всю ночь кормить, к утру забить». Но шиш имел — возможно, благодаря и моей статье о его шкурных происках. За нее он привлек меня к суду — хотел срубить с меня сто тысяч по статье ГК за распространение сведений, порочащих честь, достоинство и деловую репутацию. Правда, цеплялся больше к моим-де оскорбительным оценкам — что уже другая, уголовная, статья; он ткнулся и в прокуратуру, но там, войдя в суть дела, ему отказали.
Наша ж басманная фемида, гроза для самых крупных, хоть и выборочных людоедов, пошла другим путем. Судья вполуха выслушала нас и вынесла по нашей мелкой — рядом с теми крупняками — тяжбе весьма паллиативное решение: удовлетворить иск на три тысячи рублей. Но я им не удовлетворился и стал обжаловать его в высших инстанциях, питавших, похоже, особую милость к Басманному суду: таких чудовищ засудил!
Я им писал: «Послушайте! Заголовок «Я, шкурный пионер Советского Союза» не несет никаких сведений ни о ком. Это явная метафора, пародия на бывшую клятву пионера. Решение суда гласит: «В судебном заседании данные утверждения не нашли подтверждения». Но тогда можно подать иск на любой заголовок: «Мертвые души», «Горе от ума», «Идиот». Их тоже невозможно подтвердить, как и опровергнуть... Фраза «Грубо говоря, сделал кучу под столом» — опять очевидная метафора. Как можно доказать факт этой кучи, если очевидно, что никакой реальной кучи не было? Строго по духу и букве закона я не обязан эти речевые вольности доказывать!»
Но наше высшее судейство, огражденное своим барьерным рифом, не думая вникать в какие-то там буквы, мне тупо отвечало: «Вы сведения, распространенные в вашей статье, не доказали».
Я эту тяжбу, раззудившую мой вольный интерес, бросил, когда предметно распознал весь этот наш судейский риф. Но каково тем, кто поневоле оказался выброшенным на него живой бедой, а на них также плевали как с высокой башни: авось назад не долетит!
Но тут-то, по дороге на блаженный отдых, самым непредвиденным путем и долетело! Когда мы уже выехали из ущелья к Туапсе, всегда хранившего для меня трепет рукотворного прорыва к морю сквозь горный барьер, поезд дал часовое опоздание. Все расписание смешалось, но люди под конец дороги рвались подышать на полустанках плескавшейся уже чуть не из-под колес волной.
На Лазаревской вышло полвагона, в том числе и те девицы с тоненькими, как писк моды, сигаретками. Но поезд, сократив стоянку, тронулся; все стали запрыгивать назад, я закинул в тамбур дочку и вскочил сам. Следом замешкавшаяся с куревом толстушка схватилась за поручни, но толстый зад ее подвел, одна рука отцепилась — и ее потянуло прямо под колеса. Я успел поймать ее руку — но вытянуть наверх уже не смог; она так и зависла, панически перебирая шлепанцами по шпалам.
Наша проводница заорала: «Срывай стоп-кран!» Но никто не спешил дергать за спасительную ручку: черт знает, чем это грозит? Держать же на весу увесистую девку у меня тоже не хватало сил. И тут-то в мозгу промелькнуло: «Ну и я тебе не должен ничего!» По ее охваченным смертельным ужасом глазам я понял, что и в ней аукнулась эта же мысль. Так, ускоряясь, мы проехали с десяток нескончаемых секунд; наконец у проводницы, ухитрившейся содрать со всех за неподанные чай и кофе, сдал терпеж — и она дернула стоп-кран. Поезд с визгом колес остановился, и мне помогли втянуть толстуху в тамбур.
Дальше картина перешла уже из трагедии в фарс. Пришел начальник поезда, перетолковал с проводницей, и та сказала, что толстушка за ее спасение теперь пусть платит тысячу рублей — или не выйдет из вагона. Тогда я с легким сердцем вышел из несмертельной уже дрязги: юристка — ну и защищай себя сама! Пораспинайся перед этой спаркой, занявшей сразу свой барьер, как распинаются в суде несчастные перед твоим. Там слез за свою тысячу было немеренно, но как-то все же она отслезилась, ничего не заплатив.
Совесть все-таки у девок под конец сдала: когда мы вышли в Адлере, они, смирив свой канцелярский гонор, подошли: «Спасибо вам огромное!» И убежали, что-то для себя поняв про этот выходящий за барьеры закон колеса, или так только, легкую дань случаю отдав.

В СУХУМИ отдохнули мы прекрасно. Прежде, когда там все вымирало после восьми вечера, а изувеченная набережная наворачивала слезы на глазах, я искренне мечтал о нашем возврате в те края и возрождении их через наш возврат. И вот снаружи все вчерне сбылось: Абхазия залечивает раны, восстановленная набережная блистает светом, новыми шатрами ресторанов и толпами гуляющей всю ночь нарядной публики. Еще зияют дырами дома, недостроен красавец-морвокзал, но это дело времени. Однако несмотря на всю подарочную радость отдыха в итоге на моей душе залип какой-то привкус горечи.
Может, и хорошо, что за счет проворных западных миссионеров богато отреставрированы католический и протестантский храмы и открыта мечеть, которой не было здесь раньше. Но православным паломникам и трудникам из России новый премьер исконно православной Абхазии вдруг указал своим постановлением на дверь. В Сухуми, где еще не все успели вылезть из блокадной нищеты, открыт салон доставки из Европы иномарок; поперли, как из-под земли, напоминающие воровские русские дворцы. С российской пенсией для бедняков все больше трудностей, зато все шире списки припаявшихся к ней «мертвых душ». Все больше толков, что Абхазия становится местом отмывки русских денег — отсюда все «мерседесы» и дворцы. И самая, может, опасная, как бритва, тема — о нефтедобыче на абхазском шельфе, что для республики с ее довольно шатким внутренним и внешним положением — пролог новой войны.
Этот неладный список можно продолжать, но пусть он будет делом местной прессы, быстро поднявшейся от былой блокадной сжатости до нынешнего кофейного многоголосия. Меня больше заботят политические промахи России на абхазском фронте. И при всей нашей вроде уже выстроенной сверху власти, где никакой больше демократией не пахнет, наш главный промах в том, что правая рука не ведает, что творит левая. Путин сказал: «Дать, вашу мать!» — чиновники взяли под козырек и тут же все завалили или вывернули наизнанку. Загадка только: это его «дать» уже таит в себе обратный смысл, что чутко ловят опытные царедворцы, или они, со всем их опытом своекорыстного лукавства, все гробят сами?
Так было и с российским гражданством для Абхазии, когда, как мне доподлинно известно, Путин сказал: «Дать!», а те этот подарок обратили в личную корысть и издевательство над населением. При этом один циник еще похвалился: «И не такие дела заваливали!» Но пиком этой путаницы рук стали последние президентские выборы в Абхазии, проходившие под естественным крылом России, ее главного спонсора.
Сперва кремлевский выбор пал на Хаджимбу, с которым все по освоению российских средств на воскрешение республики и было обговорено. Но дальше все окутал темный лес интриг. Вдруг не пойми как возник избранный в конце концов Багапш, якобы ставленник его текущего премьера Анкваба. Анкваб, сейчас вошедший в число первых богачей Абхазии, после войны скрылся в России, где поднялся, по слухам, на рэкете бензоколонок. Сам выбраться не мог, поэтому и зарядил Багапша; но правит якобы сейчас республикой даже не он, а некий Беслан Джонуа по кличке Бес, обитающий в Москве.
Это лишь выдержки из наводняющих Сухуми слухов, но достоверно, что ломал всю схему с Хаджимбой наш зампгенрокурора Колесников. Как, на каких правах? И что докладывал Кремлю о своих действиях, потрясших всю республику, когда своим луженым горлом разгонял местных политиков по непонятным им местам?
В итоге вся его комбинация зашла в тупик. Багапш соединился с Хаджимбой по принципу: 60 процентов властных полномочий первому, 40 — второму. Но Хаджимбу живо оттерли от кормила власти, а Багапш не смог войти в должный контакт с Москвой, потому не прошел проект восстановления транскавказской железной дороги через Абхазию.
Но еще худший, может быть, итог — в дроблении единой власти, больше всего нужной все еще неустоявшейся республике. В вольной абхазской прессе я прочел столь же вольное интервью с Мерабом Кишмария, героем абхазо-грузинской войны, сейчас замминистром обороны. Я с ним беседовал еще при здравом Ардзинбе, в нем чувствовалась эдакая отвязанность лихого сорви-головы, но тогда он, пряча ее за свою усмешку, был вполне корректен к родной власти.
Но при ее сегодняшнем раздрае лихой генерал Мераб развязался уже донельзя. И, явно презирая власть, сколоченную пришлым горлопаном, заговорил как неуправляемый вовсе боевик: «Мне без разницы, кто за кого голосовал. На наших плечах нынешние руководители пришли к власти. Если они начнут находить общий язык с грузинами, я на все пойду... Под себя я имею сорок человек. Это — самые дерзкие. Один мой звонок, и все здесь будут...»
Но этот разыгравшийся запал не горлопана, а реального бойца, каких здесь не один, подобен фитилю под бочкой с порохом или с еще более взрывоопасной нефтью. Но для чего разруливать взрывоопасную и для России ситуацию доверили взвинтившему все это горлопану? Кто именно и с каким тайным умыслом его толкал?

И ВСЕ ЖЕ если чуть над ситуацией подняться — то, чего желал и я, и другие честные строители сего моста, сбылось: Россия, несмотря на всякие препоны, распахнулась перед Абхазией. Но в силу нашей властной кутерьмы и вся постройка вышла как блин комом — лишенная единого и вразумительного плана. Через путем не оформленную дыру в Абхазию хлынуло все то, что составляет сейчас полукриминальное лицо России. И те, что лучше всего с ним стыкуются по «мерседесам» и откатам, пошли в цвет, поскольку каков поп, таков и подтянувшийся к нему приход.
В итоге в Абхазии, не раз голосовавшей за слияние с Россией, сейчас все больше обсуждается некое ассоциированное членство. Что это означает юридически, никто не знает, но понятна суть: иметь через откатные каналы деньги с России, деля их без отчета и каких-то обязательств перед ней. А параллельно в ту же кофемолку подбавляется идея вернуть из Турции тысяч двести этнических абхазов, этим решить свой этнический вопрос и исподволь поджаться под турецкий бок. Поскольку малой нации не выжить в одиночку — она, понимая это, и дрейфует в сторону других союзов.
И я опять же не могу за все это вчинить упрек Абхазии: она долго сваталась к России, а та ей — ни да ни нет, отмахиваясь на манер толстушки из суда: вас много тут, а я одна! Но так и впрямь можно остаться за своим барьером в одиночестве, и не дай Бог как-нибудь сорваться со своей подножки: будет ли кому тогда подать нам руку?
Последнее впечатление на ту же тему я получил уже в обратном пути через Украину, желавшую, наоборот, уйти от нас и преуспевшую в своей барьерной революции. Еще в Сухуми мы ходили в обезьянник, поразительно напоминающий наш человечник. Засаженные в клетки обезьяны отличались только позабытой нами откровенностью повадок, но всем своим комплексом доказывали, что мы все-таки произошли от них.
В центре всего их клеточного бытия заполучить от посетителей орех — верх клеточной мечты, лишь несколько разветвленной у человеков. Но сколько вокруг этого хитростей, страстей — вся та же, в концентрате, гамма, что и в нашем мире! Один хитрец наловчился добывать свой приз: загнав на задний план свою семью, стучал со страшным грохотом неплотно закрытой дверцей клетки. Причем сначала он предупредительно постукивал слегка, дескать, рычаг давления на вас у меня есть, но я пока им не воспользуюсь. Но стоило оставить его чуть подольше без ореха, как он уже тряс свою дверцу с бешенством, пока не получал свое.
В другой клетке жил безутешно разлученный со своей былой подругой самец. Его новая пара выпрашивала у людей тот же орех, а он с тоской ходил туда-сюда вдоль сетки, отделявшей от семьи, куда перевели его былую, и подавал ей самые отчаянные знаки. Но та уже слюбилась с новым милым — они идиллически сидели рядом и, поделив иерархический шесток, не дрались за подачку, а поочередно, с трогательным миром принимали ее от людей. Но лишь их обнадеженный этой идиллией малыш — прямо как наш народ — протягивал свою рученку, они ему давали дружно по башке, и он, скуля, отлетал к задней стенке...
Когда мы въехали в пределы Украины, на погранстанции Иловайск нас встретила прямо скопированная с того обезьянника, только навыворт, как негатив, картина. Достигшие своей оранжевой мечты хохлы вдоль станции спаяли ту же клеточную изгородь из сетки-рабицы — чтоб едущие мимо москали не дай Бог не купили б ничего у местных. И эти местные, как обезьянки, висли на спаянной их дурью сетке с ведрами груш, перца и других плодов. Вся разница была лишь в том, что те обезьянки выпрашивали, чтобы им дали, а эти — чтобы у них взяли. И когда кто-то хотел у них чего-то взять, то делал знак хохленку, тот как обезьянка перемахивал через забор, летел к вагону, кидал в окно свои плоды, ловил, как орех, оттуда деньги — и летел назад, пока не сцапал форменный сородич.
Я ничего постыдней сроду не видал. И неужели наши братья-хохлы, до того увлеклись строительством своих заград, что не заметили, как сами оказались в клетке.
Понятно, зачем западники, считающие нас, славян, за обезьян, просунули нам через прежний занавес, как через ту же сетку-рабицу, их орех: всем правит интерес глобальной конкуренции. Но для чего мы его взяли? Зачем приняли этот распявший нас барьер, когда они-то свои внутренние стены развалили, при этом сделав своим спонсорским орехом все, чтоб мы свои построили. И против друг дружки, и против наших политических друзей, которых у нас уже меньше, чем пальцев на одной руке.
Но неужто мы, как глупая толстушка из суда или мартышки из сухумского питомника, не сможем одолеть этот барьерный риф и разорвать эту пленившую нас сетку-рабицу?

 

 

Александр РОСЛЯКОВ.