«Отношения сложились так, что нужно пользоваться услугами закабаленного труда или самому закабалиться в тот же труд... Окружающая жизнь напоминает веревку, на одном конце которой пляшут сытые, а другой — петлею накинут на шеи голодных. И каждое веселое выплясывание душит людей на другом конце веревки» — такой видел Россию лейтенант Петр Петрович Шмидт. Столетие спустя мы можем смело повторить за ним эти слова, ведь Россия сегодня снова оказалась ровно в той же петле. «Что же делать?» — спрашивал Шмидт и тут же сам себе отвечал: «Нужно уничтожить, разорвать петлю!»

...В октябре 1905 года под воздействием все нараставшей революции царское правительство вынуждено было пойти на уступку. «Вскоре конституцию объявили: куценькую, правда, лживенькую, но и то какие упования были!» — говорит о событиях осени 1905 года герой рассказа Куприна «Гусеница». В Севастополе 18 октября 1905 года, после того как до города дошла весть об этой самой «куценькой» конституции — царском манифесте 17 октября — множество людей вышло на улицы. «...Манифест царя содержит лишь одни слова, одни обещания, — писал Ленин в работе «Первая победа революции». — Кто же поверит теперь одним обещаниям? Не насмешка ли все эти фразы о неприкосновенности личности и свободе слова, когда тюрьмы все еще переполнены так называемыми политическими преступниками, когда цензура продолжает еще держаться?» И вот тысячи людей, собравшихся на демонстрации в Севастополе, направились к зданию тюрьмы, чтобы потребовать реализации дарованных гражданских прав — потребовать освободить политзаключенных. Демонстрация, шедшая с красными флагами и пением «Марсельезы» — «победной песни над тиранией», была расстреляна.
Когда сегодня говорят о Манифесте 17 октября как о повороте России к светлому либеральному будущему, с которого ее потом сбили проклятые большевики, хочется первым делом вспомнить об этих расстрелянных мирных демонстрациях, приветствовавших свободу, вырванную у царя в «бумажке-манифесте» предыдущими месяцами революционной борьбы.
На следующий день Севастополь кипел митингами возмущения расстрелом. Была принята резолюция, требовавшая наказать его виновников, кроме того, снять военное положение в городе, убрать полицию и охранять город силами народной милиции, отменить смертную казнь и освободить участников восстания на броненосце «Потемкин». Эти требования были переданы городской думе избранными на митинге депутатами, в числе которых был и лейтенант Петр Петрович Шмидт. Севастопольская дума в телеграмме Витте выражала протест против расправы над «гражданами Севастополя, мирно праздновавшими осуществление свободы». Ответ царя на доклад Витте о телеграмме подкупает своей прямотой: «Удивлен вмешательством Севастопольской городской думы не в свое дело». Николай напоминал, что «приведение восставших к покорности» — дело военных, а никак не думы.
20 октября на похоронах жертв расстрела выступил лейтенант Шмидт. Он говорил о защите обещанных в царском манифесте прав и свобод и вскоре был арестован. Его клятва на могиле расстрелянных положить жизнь за сохранение свободы, вести борьбу за «благо рабочего, неимущего люда» произвела огромное впечатление на присутствовавших. Власти были вынуждены отпустить Шмидта. А севастопольские рабочие избрали его своим пожизненным депутатом. Для Шмидта выше этого звания не было на свете: «Меня преступное правительство может лишить всего, всех их глупых ярлыков: дворянства, чинов, прав состояния, но ни во власти правительства лишить меня моего единственного звания отныне: пожизненного депутата рабочих. О, я сумею умереть за них. Сумею душу свою положить за них».
Все последующие дни в Севастополе продолжались митинги. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Чухнин тщетно пытался запретить военным в них участвовать. В конце октября за распространение прокламаций был уволен рабочий порта. Несколько тысяч человек вызвали к себе Чухнина и потребовали вернуть уволенного. А в ответ на все угрозы расправы ответили: «Порт наш, его создали мы, наши отцы и деды своим тяжелым трудом, и мы в нем хозяева». Чухнин вынужден был удовлетворить требование. С начала ноября город был охвачен забастовками рабочих, строителей, приказчиков, работников ресторанов и гостиниц, служащих трамвая и даже домашней прислуги. Волнения охватили крейсер «Очаков». Командир корабля С.Г.Глизян пытался подавить недовольство матросов следующими словами: «Если будете бунтовать, с вами будет поступлено, как с командой «Прута» или с кронштадтскими, из коих некоторых расстреляли, а последних тоже расстреляют». Прибывшему на следующий день прокурору матросы жаловались на грубое обращение командира и отвратительную пищу.
11 ноября для того, чтобы не допустить намеченного митинга матросов, портовых рабочих и солдат, к казармам были стянуты войска. Их командующие Писаревский и Штейн, не решаясь открыто приступить к подавлению митинга, будучи неуверенными в том, что солдаты будут стрелять в своих же, пошли на провокацию. По команде Писаревского рота матросов должна была стрелять в солдат Штейна, после чего последний крикнул бы: «В нас стреляют!» и отдал бы приказ открыть огонь по митингу. Этот план случайно услышал матрос К.Петров и тут же выстрелил в Писаревского и Штейна. Один был легко ранен, второй убит. Петров был арестован и тут же выпущен. Раскрытие провокации и выстрелы Петрова стали началом восстания.
Было принято решение объявить забастовку. Офицеры были обезоружены и отправлены по домам. Всю ночь шли выборы депутатов от воинских частей и кораблей. Утром в казармах, по сути, был создан Совет матросских, солдатских и рабочих депутатов. Его исполнительным органом стала Матросская комиссия. Власть в Севастополе перешла в руки Совета. Он распоряжался запасами продовольствия и угля, деньгами, охранял город. Стоит обратить внимание на то, что в городе, объятом восстанием, благодаря действиям Совета царил образцовый порядок. Случаев погромов, «бесчинств и насилий над мирными жителями» не было. Чухнин тем временем слал царю и военному министру отчаянные телеграммы: «положение безвыходное», «матросы, вероятно, поставят какие-нибудь условия, которым придется подчиниться».
Восставшие требовали освобождения военных политзаключенных, снятия военного положения, удаления из города боевых рот, отмены смертной казни, неприкосновенности депутатов. Кроме того, матросы и солдаты присоединялись к общероссийским требованиям введения восьмичасового рабочего дня и созыва Учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права.
Тем временем в район Севастополя стягивалось огромное количество войск, отправленных на подавление восстания. Командующим пригнанными войсками царь назначил генерал-лейтенанта Меллер-Закомельского.
В докладе о революции 1905 года Ленин обращал внимание на то, что если руководство восстанием декабристов в 1825 году осуществляли дворянские офицеры, то Первая русская революция «дает нам совершенно обратную картину... Рабочие и крестьяне в военной форме были душой восстаний». Лишь малая часть офицерства сочувствовала этим выступлениям народа. Вместе с тем так случилось, что руководство крупнейшим Севастопольским восстанием принял на себя замечательный русский офицер — лейтенант Петр Петрович Шмидт. Матросская комиссия приняла решение пригласить его командовать восставшими кораблями.
«Мы восстали против несправедливости, против рабства. Мы не смогли больше терпеть нашего невыносимого мучения, смерти крестьян от голода, безжалостной расправы с рабочими по всей России. Мы не могли терпеть той угнетенной жизни, которой живет вся Россия», — с этими словами Шмидт обратился 14 ноября к матросам, принимая командование крейсером «Очаков». И в этих же словах — объяснение того, почему офицер царской армии в ноябрьские дни 1905 года оказался среди тех, кто требовал для народа лучшей доли, а не в уютной офицерской квартире и не в числе карателей. Равнодушное созерцание нищеты и бедствий было невозможно для человека, наделенного «способностью страдать за других», без которой, как считал Шмидт, нельзя быть «убежденным социалистом». «Так жить нельзя, надо кончить эти русские муки бесконечные», — писал он в одном из своих писем в самый канун восстания. О том же он скажет и на суде: русский народ, «истощенный и изнемогающий, голодный, изрубцованный казацкими нагайками, он, этот народ, с засеченными стариками и детскими трупами, как страшный призрак нечеловеческих страданий, простирал ко мне руки и звал».
Впоследствии Шмидт говорил, что когда он вступил на палубу «Очакова», он уже был уверен в том, что эскадра не сможет противостоять правительственным войскам. Крейсер не готов был даже к самообороне, не то что к наступлению. «Но я знал, что не дальше, как завтра, будет открыт артиллерийский огонь по казармам, знал, что это страшное злодеяние уже подготовлено, что беда неминуемо стрясется и унесет много неповинных жизней, и это сознание не позволяло мне покинуть ту горсть безоружных людей, которая была на «Очакове» и которая геройски готова была, хотя бы пассивно, одним поднятием красного флага, протестовать против ожидавшегося массового убийства». Если бы Шмидт не согласился быть с матросами, возглавить восстание, то, согласно его представлениям о чести и долге, он стал бы предателем в своих собственных глазах, и ему не оставалось бы ничего, кроме как наложить на себя руки. Он пошел с матросами, чтобы «не допустить убийства, противопоставить силе силу, а если это не поможет, то хоть умереть с ними».
Писатель А.И.Куприн оказался одним из свидетелей расправы над восставшими. Только что, в октябре, на студенческом вечере к нему подошел какой-то офицер, чтобы выразить восхищение повестью «Поединок», отрывки из которой читал Куприн. И вот теперь этот честнейший офицер Шмидт, настолько хорошо изучивший нравы царской армии, что не смог не восстать против них, находится там, где «посредине бухты огромный костер, от которого слепнут глаза и вода кажется черной, как чернила». «Три четверти гигантского крейсера — сплошное пламя, — вот что увидел поспешивший из Балаклавы в Севастополь на звуки канонады писатель. — Остается целым только кусочек корабельного носа... Когда пламя пожара вспыхивает ярче, мы видим, как на бронированной башне крейсера, на круглом высоком балкончике, вдруг выделяются маленькие черные человеческие фигуры». На это жуткое зрелище расстрела мятежных кораблей собралась «жадная до зрелищ» толпа мещан-зевак, трусливо бросавшаяся бежать всякий раз, когда от высокой температуры с треском лопалась раскаленная броня «Очакова». Рядом стояли «маленькие, серенькие, жалкие» солдаты, пригнанные для подавления. А на объятом пламенем крейсере метались люди, и в наступавшей тишине был слышен их протяжный призыв: «Бра-а-тцы!» Когда оттуда, с корабля, донесся «крик внезапной боли, вопль живого горящего тела, короткий, пронзительный», люди бросились к пристани, чтобы попытаться спасти горевших заживо. Но подавлявший восстание адмирал Чухнин («тот самый адмирал Чухнин, который некогда входил в иностранные порты с повешенными матросами, болтавшимися на ноке») велел пресекать все попытки спасения людей. Матросы сгорали заживо. Каратели обстреливали катер с ранеными. Тех, кто пытался спастись от огня и прыгал в воду, расстреливали из пулеметов. Многие тонули в холодной воде. Тех, кто смог добраться до берега, ждали приклады и штыки. «Никогда, вероятно, до самой смерти, не забуду я этой черной воды и этого громадного пылающего здания, этого последнего слова техники, осужденного вместе с сотнями человеческих жизней на смерть», — писал Куприн. После поражения восстания он укрывал тех, кто выжил. «Все крепкий народ, кряжистый, но очень они уже были изнурены: глаза ввалились, взгляд тяжелый, неподвижный, рты полуоткрыты и губы запеклись. И видно было, что все они мыслью, воображением еще там, в огне, в ночном море, близко-близко от смерти», — такими запомнил писатель матросов мятежного «Очакова».
Покинувший горящий корабль Шмидт был арестован. «Его, конечно, придется расстрелять», — сообщал об ожидавшей Шмидта участи Николай II в письме к матери. Та отвечала: «Надеюсь, что с Шмидтом покончили, а то, пожалуй, он еще убежит, с такими канальями церемониться не надо». Это холодное, циничное равнодушие явно не вяжется с модным нынче образом мученика НиколаяII, тишайшего и добрейшего царя-батюшки. Все же перед нами Николай Кровавый, который на донесения о выступлении матросов севастопольских казарм, уставших терпеть невыносимые условия жизни и безобразное отношение к ним большей части офицеров, отвечал: «Не думал, что распущенность в Черноморском флоте достигнет таких безобразных размеров». Царь, призывавший к «усиленным мерам строгости» как к единственному способу «выбить позорный дух некоторых экипажей» и с необычайной жестокостью подавлявший восстания крестьян, рабочих, солдат, матросов.
К смертной казни по решению суда были приговорены четверо руководителей восстания — П.П.Шмидт, С.П.Частник, А.И.Гладков, Н.Г.Антоненко. «Всякий начальник, приказавший стрелять в людей, которые требуют лучшей доли русскому народу, сам является изменником родине», — написал перед расстрелом кондуктор Частник. На том же строил речь на суде и лейтенант Шмидт. Во времена, когда «русские власти пошли войной на Россию, нельзя руководиться статьями законов, нужно искать иных, общих, все народом признанных определений преступного и непреступного». «Не преступен я, — говорил Шмидт, — раз в моих деяниях не видит преступления весь 100-миллионый народ русский... Мне говорят о статьях закона, о военном положении и т.д. Я не знаю, не хочу, не могу оценивать все происшедшее статьями закона. Я знаю один закон, закон долга перед родиной, которую... заливают русской кровью. Заливает малочисленная, преступная группа людей, захватившая власть...»
Стоило ожидать, что в нынешнее время, которое уже преподнесло нам бесчисленное количество «сенсационных», «неизвестных ранее фактов» о большинстве русских и советских героев, не будет обделена вниманием и фигура лейтенанта Шмидта, бесстрашно говорившего о преступности политического режима царской России и открыто вставшего на сторону народа. Причем абсолютное большинство этих вновь установленных подробностей непременно бросает тень на жизнь героев и так или иначе ниспровергает их подвиги. Если принимать эти «разоблачения» за чистую монету, а не за сознательную политику по очернению истории, возникает ощущение необычайной активности служителей исторической науки: в самом деле, какое еще время давало столько пересмотренных подвигов? Кажется даже, что все предыдущие десятилетия исследователи разных периодов отечественной истории неизменно били баклуши, и лишь в последние 15—20 лет историки взялись, наконец, за дело, откапывая с тех пор все новые и новые «документальные свидетельства» несостоятельности большей части национальных героев.
В случае с лейтенантом Шмидтом не нашлось ничего лучше, как объявить его психически больным человеком. Вкратце многочисленные обвинения Шмидту сводятся к тому, что согласившийся командовать восставшим флотом лейтенант был одержим манией величия, мечтал о широкой славе, и вместе с тем был трусоват.
Что касается якобы сумасшествия Петра Петровича Шмидта, то история эта имеет давние корни. Советские авторы исследований о Шмидте указывали, что по совету адвокатов его сестра Анна Петровна Избаш ходатайствовала о проведении психиатрической экспертизы. По мнению защиты, признание Шмидта умалишенным давало надежду на более мягкий приговор. Сохранился и доклад Витте царю, в котором, в частности, говорилось: «Мне со всех сторон заявляют, что лейтенант Шмидт, приговоренный к смертной казни, психически больной человек, и что его преступные действия объясняются только его болезнью». Но Николай II, очевидно, был дальновиднее современных доверчивых читателей статей о «неизвестном лейтенанте Шмидте» и понимал, что имеет дело не с сумасшедшим одиночкой, а с частью силы, которая несла прямую угрозу его царствованию и уже тогда грозила смести существовавший режим. На докладе Витте царь написал: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевно больным, то это было бы установлено судебной экспертизой».
Попытка объяснить его действия не собственными политическими убеждениями, а тяжелым психическим состоянием, вызвала горячий протест и у самого Шмидта. Он говорил о том, что, будучи отпущенным на свободу, поступил бы еще раз точно так же. Но самое главное — если сошел с ума он, то, значит, психически больна и вся Россия. Ибо в самых главных своих чаяниях он един с русским народом; за них он и боролся, за них его судят. И слова эти приобретают зловещий смысл. Если граждане его страны столетие спустя серьезно воспринимают россказни о сумасшествии лейтенанта Шмидта, значит, больно общество, которое отказывается от самых светлых и честных своих героев. Это диагноз не Шмидту, а нашему времени, объявившему умалишенным того, кто боролся и погибал за правду и справедливость.

 

 

 

 

Ольга ГАРБУЗ.