ИНОГДА случайные личные признания говорят о состоянии общества больше, чем все выступления политиков, политологов и телеведущих вместе взятые. Попался в руки 40-й номер газеты «Студенческая правда», издаваемой в МГТУ им. Баумана и распространяемой в вузах Москвы. В рубрике «Душевно» под заголовком «Мы ночные ахи-страхи» вопрос: «Чего же боитесь вы?». На него ответили 16 студентов в возрасте от 18 до 25 лет, то есть москвичи, коих можно назвать первым постсоветским поколением. Чего же боятся эти молодые и не лишенные интеллекта — как-никак, студенты — люди?
Сергей, Ольга и Николай боятся животных: Ольга — «крыс и жалящих насекомых (ос, пчел и шмелей)», Николай — «змей, даже ужей», а вот Сергей признался, что «с детства боится собак». Анна, Дмитрий и тот же Николай боятся воды, при этом Анна «безумно боится» купаться «в темной воде» даже в том случае, если место купания хорошо знакомо, Дмитрий боится открывать в воде глаза — «ни разу, правда, не открывал, но боюсь», а Николаю неприятно плавать «рядом с металлическими конструкциями, например, кораблями». Валерия и Вадим боятся стоматологов («зубодробильного аппарата»), студентка с редким именем Сания боится турникетов в метро, а в школе боялась «прыгать на «физре» через козла». Андрею «страшно, когда в лицо летит футбольный мяч», Виктория боится высоты — «я живу на 10-м этаже и, когда выглядываю вниз и смотрю на асфальт, мне всегда любопытно становится, что будет, если выпрыгнуть, а потом страшно становится за такие мысли». Виктории вторит Евгений: «Боюсь стоять на краю — будь то край стула или платформы, тем более — обрыва. Когда надо вкрутить лампочку, у меня такой невроз начинается». Александр не любит «очередей и большой толпы людей», особенно метро не любит — «все время кажется, что кто-то вытащит кошелек». Антон не любит выбирать — «сейчас мне надо выбрать между двумя девушками, с какой остаться, и я боюсь ошибиться». Дарья боится потерять работу, которой она занята одновременно с учебой, а «из обычных страхов» — замкнутых помещений (самолетов, лифтов), Тимофей боится «неизвестности и всего, что с ней связано: потери памяти, темных углов, смерти». «Быть сбитым трамваем или попасть в авиакатастрофу» боится и уже упоминавшийся Дмитрий. А уже упоминавшийся Вадим боится «одиночества и атомной войны». Тем самым, как ни твердят по телевизору об удвоении ВВП и «национальных проектах», как ни воодушевляют возгласами «Ты — лучше!», как ни развлекают боевиками, сексом и всяческими хохмами, как ни призывают к патриотизму и конкурентоспособности, нынешним молодым москвичам все равно страшно жить. Заставил улыбнуться лишь еще один Сергей, который заявил: «Реально страшно, что Лукашенко останется на третий (четвертый) срок». Вот такие они, первые постсоветские. За что боролись, то и получили.
Было бы неплохо, если бы студенческие откровения проанализировали профессиональные психологи и психиатры. Но ни для кого не секрет, что социальная психология ныне в России не в чести — говорить о социальных причинах не велено. Конечно, можно спросить и меня: не над собой ли ерничаешь? У тебя самого нет никаких страхов? Да боже упаси — есть, и немало. Человек как природно-общественный феномен и биологически, и исторически вышел из страхов. Но он вышел из них лишь потому, что учился, а во многом и научился преодолевать в себе страх. А помогали ему в этом (или мешали) с времен первобытно-общинного строя до наших дней общественные условия его бытия. И меня, как человека, чье детство и юность пришлись на военные и послевоенные годы, в приведенных выше признаниях поразили не столько фобии, большинство которых можно отнести к разряду вечных, сколько, во-первых, та легкость, с которой молодые люди признавались в изъянах собственной психики, считавшихся в годы моей молодости постыдными, а, во-вторых, то, что ни один из них даже не заикнулся о том, что сделал он, какую внутреннюю работу как интеллектуальная личность произвел над собой, чтобы избавиться от фобий. А потому и позволю себе кое о чем напомнить.
Страх перед войной был несомненно присущ советским людям и многое объясняет в советской истории. Как было мне лично не бояться войны, если она началась, когда мне не было и четырех, а бомбить и стрелять в меня начали, когда мне не было и пяти, после чего вместе с матерью и братом я оказался в немецко-фашистской оккупации? К ноябрю 1942 г. все трое от голода и холода мы тихо умирали в дырявом глиняном сарае на северо-западной окраине Сталинграда. И что же? А то, что 19 ноября — день, не без умысла забытый в нынешней России — началось контрнаступление советских войск на Дону, и мы были спасены. Хочу ли я сказать, что после Сталинградской победы мой страх перед войной исчез? Нет, это было бы неправдой. Совсем он не исчез, но был вытеснен в подсознание появившимся чувством защищенности и присущей человеку надеждой. Надежда оправдалась 9 мая 1945 г.
Уже в школе я узнал о Зое Космодемьянской, Олеге Кошевом, Александре Матросове и многих других бесстрашных молодых людях, заплативших собственной жизнью за победу советского народа в Великой Отечественной войне. Преодолеть личный страх и стать героем может не каждый, и я никого к героизму не призываю — в мирное время это сугубо ситуативное и глубоко личное явление. Быть или не быть героем каждый решает сам. Но именно человеческая слабость в психически нормальном человеке рождает преклонение перед героями, а в наиболее сильных душах и желание им подражать. Мое поколение воспитывалось на примерах героев войны, что вовсе не означает, что и само оно было героическим. Но проявления трусости считались все же позорными, и если они тем не менее случались, то их стыдились, а не выставляли напоказ.
ПОСТСОВЕТСКАЯ Россия отреклась и от Зои Космодемьянской, и от «Молодой гвардии», и от Александра Матросова, а на их место поставила олигархов и «героев» «Бригады» — и дети начали платить по счетам отцов. И лично я не сомневаюсь, что это только цветочки, ягодки впереди. Страх перед обычной войной после американских бомбардировок Хиросимы и Нагасаки сменился страхом перед атомной войной. Нынешним молодым людям, думаю, трудно представить, какого накала достигала так называемая холодная война в первое десятилетие после окончания Великой Отечественной — психоз был всеобщим. В те годы я учился в школе и помню, как страшно было включать утром радио: вдруг уже бомбят? Много позже, из бесед с американцами, я узнал, что и в США в то время творилось то же самое.
Однако и атомный психоз был в СССР преодолен, и снова конкретными делами: в 1949 г. была взорвана первая советская атомная бомба, в 1953-м — первая водородная, в 1954 г. в Обнинске заработала первая в мире атомная электростанция, а в 1957 г. Королев запустил первый искусственный спутник Земли. Холодная война была советским народом выиграна, и страх перед войной сменился улыбкой Гагарина и уверенностью в завтрашнем дне. Для нормального человека нет лучшей психотерапии, чем личная причастность к большим и успешным делам своей страны.
А вот когда общее дело исчезло, массовые психические расстройства стали неизбежными. Это только кажется, что разрушение СССР (1991 г.) и расстрел последнего Верховного Совета России (1993 г.) были осуществлены беспоследственно для большинства «дорогих руссиян».. Число тех, кто погиб в Белом доме в начале октября 1993 г., по меркам Великой Отечественной, было действительно невелико, имя же тем, кто в глубине души до сих пор считает себя если не предателем, то трусом, не нашедшим в себе смелости в критический час встать на защиту законно избранной власти и своего собственного будущего — миллионы. Болезнь трусости ушла внутрь и передалась поколению, которое ни СССР, ни Советской власти уже не помнит, но самоидентификации так и не обрело. Вылечить миллионы душ гораздо труднее, чем расстрелять из танков некоторое число практически безоружных людей.
День народного единства — 4 ноября? Да полно, господа. Никто не против того, чтобы отмечать изгнание чужеземцев из московского Кремля в далеком 1612 г. хоть дважды в год. Но как быть с исторически вчерашним днем расстрела Белого дома, нанесшим психологическую травму всему народу и разделившим Россию на корпорации, корпорацийки и отдельные квартиры с зарешеченными окнами и металлическими дверями, за которыми поселился ставший уже наследственным страх? Мне неведомы персонально те, кто вытащил из исторического нафталина и провел через Госдуму новый госпраздник, но совершенно очевидно, что это не самые храбрые и не самые дальновидные государственные мужи. Пока российская власть не поставит достойный памятник жертвам расстрела Белого дома, среди которых было немало красивых, чистых и смелых молодых людей, 4 ноября будет восприниматься в обществе как лицемерная бутафория и одновременно как попытка замазать преступления г-д Ельцина и Грачева.
О коррупции в среде российских чиновников самых разных уровней, несомненно способствующей нынешнему терроризму, кто только ныне не говорит, но разве посмели бы террористы взрывать в Москве жилые дома, захватывать «Норд-Ост», устраивать атаки на московское метро и пр., и пр., если бы они заметили в московской толпе хотя бы одного Александра Матросова?
Находясь вместе с детьми «Норд-Оста» в Греции, я услышал рассказ театрального педагога труппы «Норд-Оста», заодно с юными артистами оказавшегося заложником террористов. Педагог этот на Дубровке сидел в первом ряду партера рядом с одной из шахидок, беззаботно положившей на расстоянии вытянутой руки автомат и гранаты так, что к педагогу они оказались ближе, чем к шахидке, после чего шахидка задремала. «И вы не попытались?..» — с надеждой в голосе спросил один из греческих журналистов. «Что я — дурак?!» — воскликнул молодой педагог, не оставив и тени сомнения в том, что безумство храбрых полностью чуждо его натуре. А вот мэр греческой столицы (женщина, между прочим), выступая накануне афинской Олимпиады в Москве, на вопрос о возможных вылазках террористов в процессе проведения теперь уже прошедших Олимпийских игр ответила так: «Ради своей страны и ее столицы греки способны на самопожертвование, и именно поэтому терроризм в Афинах не пройдет». Кто из нынешних российских политиков может сказать то же самое?
ВСЯКИЙ ребенок в процессе знакомства с тем миром, в который он пришел, сталкивается с целым рядом страхов, помочь справиться с которыми призваны родители, педагоги и общество в целом. И если помощь не приходит вовремя, страхи-ахи по пустякам могут закрепиться надолго, если не на всю жизнь. Человеческая психика сложна, индивидуальна, и разобраться в ней в каждом конкретном случае под силу только специалисту. Но многое ясно и без специалистов.
Что значит «боюсь змей, даже ужей»? Да только то, что нынешнему студенту Николаю в детстве не объяснили, что гадюка действительно опасна, а уж — безобиден, и не научили отличать первую от второго на практике. Лично я таскал ужей за пазухой, помнится, еще в третьем классе, а гадюк при встрече обхожу с опаской до сих пор. Научить Санию «прыгать через козла», а Андрея принимать футбольный мяч не лицом, а лбом были обязаны те преподаватели, что обучали их «физре». Признаний в боязни воды, «темной воды», открытых глаз в воде и т.п. в расположенной на берегу Оки нижегородской Молитовке, где прошли девять из десяти моих школьных лет, никто бы даже не понял. Одним из самых любимых развлечений молитовских мальчишек было нырнуть под застрявший у берега металлической корпус баржи и вынырнуть с другой стороны. Что же касается страха перед высотой, то для его преодоления существует, как известно, альпинизм, занятие которым в советские времена было доступно всем желающим. Такова была государственная политика в области физического и, как стало понятно лишь теперь, психического воспитания подрастающих поколений.
В августе 1968 г. в связке с замечательным грузинским альпинистом Валико Гварлиани я пошел на Ушбу (гора на Кавказе). На крутом склоне мы застряли до темноты, к тому же началась гроза. Вбив в щель в скале два титановых крюка, мы зависли на них над пропастью в беседочных узлах (альпинисты знают, что это такое). На отдельных крюках связанные вместе висели наши ледорубы, молотки, «кошки» и прочие металлические предметы, в которые время от времени шарахали молнии. Такую ночь невозможно забыть, и, чего греха таить, было страшно. Чтобы справиться со страхом, мы начали орать песни: Валико — грузинские, я — русские. И гроза прошла, потом рассвело, а утром мы поднялись на вершину. Не хочу ли я сказать, что не боюсь с тех пор высоты? Нет, не хочу. По-прежнему боюсь, и играть с высотой никогда не буду. Но после той ночи я знаю, что к высоте надо хорошо готовиться, что рядом на высоте должно быть надежное плечо — и тогда глаза боятся, а руки делают.
Однако и змеи, и «жалящие насекомые», и школьная «физра», и «темная вода», и боязнь высоты не более чем ахи, про которые нередко говорят: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. А куда деться москвичу от Москвы? Вполне разделяю страх студента Сергея, который с детства боится собак. Я их тоже боюсь. Но не с детства, а с того дня, как на зеленоградской лыжне, ни с того ни с сего вырвавшись из рук хозяйки, на меня набросился ротвеллер. У англичан есть поговорка: «Хозяин знает, что его собака не кусается. Но знает ли об этом собака?» Смысл этой поговорки никак не может дойти до сознания хозяев московских ротвеллеров и бультерьеров, как и тех, от кого зависит разработка законов, защищающих людей от собак. Но очевидно и то, что подобных собак, абсолютно несовместимых с большим городом, заводят со страху за свою жизнь и имущество. С того самого страху, которого не было в советской Москве. И появились в ней ротвеллеры и бультерьеры лишь в ельцинские годы одновременно с решетками на окнах и металлическими дверями, за которыми те же москвичи в последние годы уже не раз сгорали заживо.
Вместе с Санией и Александром я боюсь и московского метро. Советского не боялся, а нынешнего боюсь. И не только потому, что за последние годы оно неоднократно подвергалось атакам террористов. И не только за то, что теперь в нем и вокруг его станций не только спешащие на работу или с работы москвичи, но и груженные огромными сумками проезжие челноки, гастарбайтеры самых разных национальностей, дурно пахнущие бомжи, калеки, выставляющие напоказ свои культи, попрошайки, пьяные, проститутки, торговцы поддельными дипломами и прочей дрянью, лохотронщики и карманники, способные вытащить не только кошелек. Главным образом я не люблю нынешнее московское метро за то, что всякий раз, находясь в нем, в глазах сидящих или стоящих напротив я читаю неуверенность. И в себе, и в завтрашнем дне. Ту же самую неуверенность, которой пронизаны откровения всех 16 студентов, опубликованные «Студенческой правдой», о каких бы .частных фобиях каждый из них ни говорил. «Жила бы страна родная, и нету других забот» — это для нынешних московских студентов, похоже, уже в прошлом. И остается уповать лишь на то, что 16 — это еще не все московские студенты, а Москва — еще не вся Россия.