«А дух есть музыка. Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию». Это слова из статьи Блока «Интеллигенция и революция», написанной в январе 1918 года. Из-за подобного, нет, не слов, а мироощущения, не поняли его одни современники, отвернулись и возненавидели другие. «Это другой, новый Блок», — утверждали даже те, кто вроде бы принял написанную этой музыкой поэму «Двенадцать».
Ныне многие презрительно усмехаются: мол, наслушался революционной музыки, а потом оглох, онемел и умер, так что лучше бы и не слушал. Но не слушать и не слышать музыки революции, как и музыки любой стихии, Александр Блок не мог, даже если бы захотел, потому что был Поэтом. И поэтом именно стихии, а не «пошлости таинственной», каким хотели видеть его даже иные поклонники. В том-то и дело, что и в обыденности, повседневности он находил тайну, улавливал таинство, а такие поклонники даже самое великое, будь то любовь или революция, одним своим прикосновением обращали в никчемную пошлость.
О них писал Блок в дневнике в первые дни 18-го: «Медведь на ухо. Музыка где у вас, тушинцы проклятые? Если бы это — банкиры, чиновники, буржуа! А ведь это — интеллигенция! Или и духовные ценности буржуазны? Ваши — да. Но «государство» (ваши учредилки) — НЕ ВСЁ. Есть еще воздух. Чувство неблагополучия (музыкальное чувство, ЭТИЧЕСКОЕ — на вашем языке) — где оно у вас? Как буржуи дрожите над своим карманом».
Блок «Двенадцати», Блок первых месяцев революционной бури не был, конечно, поэтом новым, неизвестно откуда взявшимся. Новыми были лишь слова, столь неожиданные, возможно, для ценителей певца Прекрасной дамы: «У тебя на шее, Катя,/Шрам не зажил от ножа./У тебя под сердцем, Катя,/Та царапина свежа!/Эх, эх, попляши!/ Больно ножки хороши!» Но главное — «ветер, ветер — на всем Божьем свете». Тот ветер, что слышен и не утихает в блоковских стихах никогда, даже если стихии еще не разбужены и сон их кажется вечным.
«И глухо заперты ворота,/А на стене, а на стене/Недвижный кто-то, черный кто-то/людей считает в тишине.//Я слышу все с моей вершины:/Он медным голосом зовет/Согнуть измученные спины/Внизу собравшийся народ». Это «Фабрика» 1903 года. Жадный и прожорливый бог Молох; несчастные, кажется, никогда не способные разогнуться под тяжестью собственного рабства, и счастливые обыватели из соседнего дома, где «окна жолты». Счастливы они и тем, что «этих нищих провели», и тем, что Молох приходит не по их тела и души. И неведением собственной участи, потому что незыблемость такого мироустройства кажется вечной, может быть, всем. Но не поэту.
Сначала это еще не буря, не ураган, только предвестники: «В столовых и гостиных,/Над грудой рюмок, дам, старух,/Над скукой их обедов чинных —/Свет электрический потух». И те самые «жолтые окна» в темной лапотной России, о которой они и знать не хотели, на некоторое время тоже стали черными, потому что Россия эта вдруг распрямила плечи, дав волю стихии народного восстания. Тогда, в 1905-м, еще можно было с сожалением вздохнуть: «Пусть доживут свой век привычно, нам жаль их сытость разрушать».
Был ли поэт искренен в этой жалости к «опрокинутому корыту» и «прогнившему хлеву»? В любом случае, он знал: стихия не пожалеет. Она бывает безжалостна и к своим покорителям, и к тому, кто попытался приспособить ее под себя, сделать уютной и домашней, а то и извлечь причитающийся, как ему кажется, барыш. «Зачем ты в небе был, отважный,/В свой первый и последний раз?/Чтоб львице светской и продажной/Поднять к тебе фиалки глаз?» Почему небо убивает отважного авиатора? За попытку ли оторваться от земли, стать новым Икаром? Или за то, что неизбывная мечта человечества о полете превращена в фокус и усладу для любопытных?
Но и самим любопытным совсем скоро никуда не уйти от вроде бы покорившейся стихии, когда «ночной летун во мгле ненастной» принесет Земле тонны динамита, обрушив смерть на европейские города, прежде не переживавшие ничего подобного. Через каких-нибудь 2—3 года разразится Первая мировая. Удивительно, свое потрясающее и страшное пророчество в стихотворении «Авиатор» Блок сделал, когда о военном предназначении авиации задумывались лишь считаные стратеги-специалисты, а сами аэропланы рассматривались всеми лишь как спортивный аттракцион.
«В этот город торговли небеса не сойдут», — писал Александр Блок в 1904-м. Но небеса сошли, вместе с вьюгой и ветром «Двенадцати», вместе с самими двенадцатью, не оставив от «города торговли», от «прогнившего хлева» камня на камне. Почему? «Потому что мы сами рядили о «выборных агитациях», сами судили чиновников за «злоупотребления» при этих агитациях; потому что самые цивилизованные страны (Америка, Франция) сейчас захлебнулись в выборном мошенничестве, выборном взяточничестве... Потому еще, что некогда в многоколонном зале раздастся трубный голос весьма сановного лица: «Законопроект такой-то в тридцать девятом чтении отклоняется»; в этом трубном голосе будет такой тупой, такой страшный сон, такой громовой зевок «организованной общественности», такой ужас без имени». (А.Блок, «Интеллигенция и революция»). Чтобы не впала Россия в этот страшный, мертвый сон, и пришли на ее землю двенадцать блоковских красных апостолов.
Сегодня апостолами вновь стали торгаши и ростовщики. Город торговли, кажется, навсегда расправился с поэзией. А стихии, если еще и живы, то надолго ушли вглубь «многоколонных залов». Не потому ли Александр Блок ныне оказался чуть ли не самым невостребованным поэтом Серебряного века, хотя «официально» его величие вроде бы сомнению не подвергается? Даже красного Маяковского отчасти приспособили на свой лад, в его стилистке и манере придумывая рекламные и предвыборные «слоганы».
А певец стихий Блок не дается и не подчиняется, как сами стихии. Более того, приводит в ужас всю эту нынешнюю и вечную «родимую сволочь», не способную слышать никакой музыки. Какое там этическое чувство или чувство неблагополучия народного! Вцепились в свой маленький мирок, который зачастую даже и не кажется уютным, думая удержаться. Одним вновь тихо и покойно за «жолтыми окнами», другие боятся разогнуться.
Но в этой оттепельной, этой базарной и пошлой обыденности уже назревает нечто, к чему прислушиваются самые чуткие и внимательные. «Но в дали я вижу море, море, исполинский очерк новых стран», — писал Блок в первые послереволюционные недели. Потому что есть еще Океан! Этой фразой: «Есть еще Океан!» — Блок откликнулся на сообщение о гибели «Титаника». За что и получил уже в наше время от разного рода толерантных гуманистов-человеколюбцев.
А Океан, как бы они ни тщились, — есть, никуда не делся. «15 000 с красными знаменами навстречу немцам под расстрел. Ящики с бомбами и винтовками. Есенин записался в боевую дружину. Больше уже никакой «реальной политики». Остается лететь». (Блок, Дневник 26 января 1918 г.). Это не только история! Чтобы поверить, надо лишь вслушаться.