Отправляясь на интервью к Александру Ведерникову, я все не мог поверить: неужели буду сейчас говорить с человеком, чей голос, знакомый мне с юности по любимейшим «Патетической оратории» и «Пушкинскому венку», восхищал и потрясал. С человеком, имя которого было многие годы визитной карточкой Большого театра. С человеком, о котором великий Свиридов говорил, что в «нем громадная сила, и правдивость, и убежденность... Он артист ярко выраженной национальной стихии, истинно русский артист. Все идет у него от сердца. Каждому слову его веришь...» И вот этот человек встречает тебя с доброй, открытой улыбкой и рокочущим густым басом говорит: «Ну, милости просим к нам...» Ах, есть, есть у журналистики и приятные моменты!
— Александр Филиппович, известно, что родители Шаляпина — вятичи и жили недалеко от тех мест, где родились вы. Можно ли сказать, что Вятская земля — родина русских басов?
— Действительно, Федор Иванович является моим земляком, потому что село Вожгалы, откуда родом его родители, находится примерно в ста километрах от моего села Мокино. Есть даже такая легенда, что Федор Иванович родился не в Казани, а недалеко от родного села, в дорожной телеге, когда семья переезжала в город. И он сам часто подписывался: «Вятский мужик Федор Шаляпин». В отношении родины русских басов могу сказать одно: Вятка — голосистый, певческий край, и многие народные песни родились именно здесь. Во времена моей молодости местные краеведы собирали в нашей области богатейший песенный фольклор.
— Ваш отец тоже пел?
— Да, у моего отца был замечательный бас, хотя он, разумеется, не был профессиональным певцом. Он был из крестьянской семьи и вместе с четырьмя братьями делал кареты. И все они пели, играли на гармошке.
— А почему ваши родители покинули родные места?
— В 1930-е годы, когда раскулачивали деревню, братьев Ведерниковых как зажиточных ремесленников объявили кулаками. И когда они узнали об этом, то все пять семей ночью разъехались кто куда. Мои родители бежали под Челябинск, в шахтерский городок Копейск. Когда мне было лет семь-восемь, мы с мамой ездили проведать родные места в деревню Ваничи (недалеко от Мокино). Там жила мамина сестра. И вот я помню, как мы ехали на пароходе, как в Котельничах на ярмарку ходили, как в деревне лазили с двоюродным братом на рябину и делали из ягод пирожки, как мама водила меня в церковь.
— А потом ездили на родину?
— После того детского посещения я попал на Вятку много лет спустя, будучи солистом Большого театра. Приехали с друзьями в Киров, купили там старую лодку, засмолили ее и поплыли вниз по течению реки. Замечательное было путешествие! Но до Мокино мы тогда так и не добрались. И только в следующий приезд вместе со своими родителями и друзьями мы попали в родную деревню. Увидел отчий дом, который и поныне там стоит. Одно время в нем располагалась музыкальная школа, потом общежитие для учителей, а сейчас, по-моему, общежитие для милиционеров.
Однажды летом мы с дирижером Федосеевым и артистами театра поехали на машинах и остановились на берегу Вятки. Собирали ягоды, грибы, рыбачили. Одним словом, отдохнули чудесно. И вдруг через какое-то время получаю телеграмму от первого секретаря райкома Льва Семеновича Осипова следующего содержания: «Александр Филиппович, на том месте, где вы отдыхали, ваши земляки построили избу. Приезжайте принимать». Когда подошло лето, мы снова поехали и увидели новый брусчатый дом с русской печью и полатями. Правда, ни стола, ни стульев там не было. Сам сделал из досок большой стол человек на двадцать и вдоль стен смастерил лавки. И вот с тех пор мы большой компанией каждое лето туда выезжаем.
— Вы работали со многими советскими композиторами. Кто из них произвел на вас самое большое впечатление?
— Еще будучи студентом консерватории я уже пел произведения таких известных композиторов, как Маргарита Кусс, Яхин, Щедрин, Леденев и других. Но самый, конечно, большой след в жизни оставила встреча с Георгием Васильевичем Свиридовым. Титаническая фигура! После первого знакомства с ним в 1957 году я с гордостью говорил своим друзьям: «Я видел настоящего гения!» Когда мы познакомились ближе, стали дружить домами, он любил ходить к нам на пироги, и сам был хлебосольным хозяином. Центральной темой его разговоров, раздумий была судьба России, он был буквально погружен в эту мысль. И, конечно, он знал о России как мало кто знает: ее литературу, поэзию, музыку, историю. В последние годы жизни он находился в кошмарном настроении. Много раз мне говорил: «Саша, Россия погибла». Это для него была огромная трагедия...
Являясь в ХХ веке вершиной музыкального творчества, Свиридов продолжил и развил линию, которой в XIX веке придерживались Мусоргский, Бородин, Даргомыжский. Это был удивительный, я бы сказал, многослойный композитор. Например, его музыка на слова Пушкина имеет какой-то свой оттенок, отражающий пушкинское время, мысли и чувства поэта. Если взять есенинские циклы, то тут музыка иная, как будто она написана другим человеком. А в «Патетической оратории» на стихи Маяковского звучит музыка революции, гениально передающая героическую патетику тех грандиозных исторических событий.
Мне вообще на людей везло. Еще парнишкой я встретился с изумительным человеком — репрессированным немцем Данилой Даниловичем Лидером. Он работал тогда художником клуба «Горняк» и вел кружок изо. Я учился у него рисованию и вообще жизни. Он первым раскрыл у меня певческие данные.
— Какую роль играет в вашей жизни увлечение живописью?
— В бытность мою студентом горного техникума со мной вместе учились художники-самоучки Виктор Гулин и Николай Горознецкий. Они такие картины рисовали! Занятие живописью мне казалось тогда каким-то волшебством, и вскоре я сам начал пробовать рисовать. И, между прочим, довольно успешно. Потом, конечно, из-за большой певческой нагрузки я меньше занимался живописью. Что интересно, когда мне хотелось рисовать, тогда и пелось хорошо. То есть связь пения с живописью была прямая, непосредственная. С другой стороны, живопись развивала художественное мышление, помогала глубже проникать в образ. Исполняя в опере какие-то партии, мне уже не составляло труда сделать себе грим, я сам строил пластическое поведение на сцене и так далее.
— Чем, на ваш взгляд, кроме хорошего голоса, должен обладать оперный певец?
— Я часто участвую в жюри различных певческих конкурсов. И вот поразительное дело. Выходит конкурсант на сцену. И только по тому, как он вышел, какую занял позу, как он спел одну-две фразы, уже сразу видно, что это за певец, есть ли у него артистизм, голос, музыкальность, интеллект. Пение — это такая коварная штука, сразу видно, что за человек. Поэтому для певца один только голос — это ничего. И у осла тоже есть голос. И голосов этих навалом. Но большинство не поют, а верещат. Без умения, мастерства классику петь невозможно.
— Ваше мнение об уровне современной оперы.
— Все упирается в школу. Голосистых и талантливых людей в России очень много. Но, к сожалению, очень мало подлинных, знающих свое дело педагогов, которые могли бы правильно поставить голос. Ведь кто идет в консерваторию преподавать? Вот, смотрите, был такой знаменитый певец Евгений Кибкало. В сорок лет он уже потерял голос. А почему потерял? Потому что неправильно пел. И куда ему оставалось уйти? Только преподавать. А чему он мог учить, когда сам, не умея владеть голосом, его потерял? А есть педагоги, которые вообще не пели: окончили консерваторию, но их никуда не взяли. По причине отсутствия таланта. Но зато обычно у таких людей есть пробивная сила и желание тепло устроиться. Чему они могут учить?.. Поэтому сегодня очень трудно научиться мастерству. Даже такие маститые певцы, как Зыкина, Стрельченко не владеют классической манерой пения.
— А Хворостовский?
— Он хороший певец. Только вот когда пробовался в Большом театре, то голос у него, что называется, не летел. То же самое было и с Магомаевым. А вот, допустим, у Неждановой был маленький голосок, а он все заполнял. Чтобы петь в таких громадных театрах, как наш, нужна особая манера подачи голоса, умение концентрировать звук.
— Вам приходилось из-за пения в чем-то себя ограничивать?
— Раньше я курил, но как только понял, что это действует на голос (он стал «сечься»), тут же бросил. Спиртного также стараюсь избегать. Но вообще могу вам сказать, когда владеешь мастерством, ничего не страшно, а когда нет — все действует, все влияет: пропустил стаканчик водки — голос пропал, чуть простудился — пропал. А когда правильно владеешь голосом, то само пение как бы оздоровляет организм. По себе сужу: иной раз, когда больной, но потихоньку распеваешься, и так распеваешься, что поешь лучше, чем здоровый.
— Какие ваши любимые партии?
— Волею судьбы я родился в России, и, разумеется, мне, как русскому человеку, русскому певцу, ближе всего русская музыка и вообще вся русская культура. Поэтому все любимые мои партии из русских опер. Это и партия Ивана Сусанина, которую я пел в Большом театре практически всегда один, и Кончака, и князя Галицкого, и Мельника (кстати, это первая партия в моей жизни, которую я выучил еще в самодеятельности, когда учился в горном техникуме), и, конечно, Бориса Годунова.
— Партия Бориса далась вам легко?
— К Борису я подходил годами. Вначале я спел Пимена, потом Варлаама. И где-то в пятьдесят, чувствуя, что я созрел для Бориса, стал работать над этой партией. Причем спел ее по-своему. Тогда ведь Годунова исполняли несколько декоративно, изображали его ненормальным (постоянно падал на сцене), делали ставку на внешний эффект. Я же хотел как можно яснее донести трагическую сущность характера Годунова, который был жесток, и в то же время мучился совестью. И мне пришлось преодолевать большое сопротивление со стороны руководства театра. К тому же долгое время считалось, что моя внешность не подходит для героических ролей, только для характерных.
— Вы сегодня часто ходите в оперный театр?
— Очень мало.
— Почему?
— Видите ли, в чем дело... У меня, как у профессионала, выработались определенные понятия и требования, какой должна быть опера. И это мое видение театра очень часто расходится с тем, что я вижу сегодня на сцене. Прямо скажу, что театральное искусство, мягко говоря, находится не в расцвете, и мне ходить на эту казнь подчас очень тяжело. Не пишутся нынче и оперы. Это говорит о том, что в сегодняшнем времени они не востребованы.
— Может, все мелодии уже написаны?
— Нет-нет, все не напишешь. Человеческая сущность неисчерпаема, и музыка, как одно из проявлений этой сущности, тоже.
— Ваш круг чтения?
— Не могу похвастаться, что я заядлый чтец, но все время что-нибудь читаю. Люблю исторические вещи, мемуары. Например, в начале 90-х меня потрясли многочисленные воспоминания, свидетельства людей о трагических событиях сталинской эпохи. С удовольствием перечитываю Пушкина, Чехова, Лескова, из современных писателей — Белова, Распутина, а когда хочется отвлечься, можно и Акунина почитать.
— Сегодня вы занимаетесь музыкальной деятельностью?
— Когда я ушел на пенсию, у меня открылись астматические явления. Я не могу долго находиться в городе, начинаю задыхаться. Поэтому, к сожалению, у меня нет возможности постоянно где-нибудь преподавать. Но тем не менее я периодически консультирую молодых певцов, занимаюсь с ними постановкой голоса. Работаю немного и сам. Недавно, например, записал «Некрасовские тетради» замечательного композитора Романа Леденева.