Сандиле Ноксина — человек весьма известный и влиятельный в мире
золота, алмазов, платины. Он — генеральный директор министерства минеральных
ресурсов и энергии ЮАР — страны, обладающей огромными запасами этих
драгоценных минералов. Однако Сандиле Ноксина меньше всего похож на
преуспевающего чиновника. К его нынешней должности он шел не по лакированным
коридорам престижных школ, университетов и банков, а через... подпольную
вооруженную борьбу.
Он родом из сельских районов Наталя. Учился в миссионерской школе-интернате,
потом университет «для черных» в Форт Хейр. «В политику» втянулся
в 1975 году, когда ему было 14 лет. Его вовлек в АНК товарищ, с которым
он сидел за одной партой. Очень скоро, после начала знаменитого восстания
школьников в Соуэто в 1976 году, и он прошел «боевое крещение». С
этого мы и начали нашу беседу с Сандиле Ноксина, который недавно был
в Москве на переговорах со своими российскими партнерами.
— Товарищ Сандиле! Как началась активная «фаза» вашей биографии?
— Разгневанные массовыми убийствами таких же, как мы школьников в
Соуэто, мы ночью подожгли дом директора школы. Товарищ, который вовлек
меня в АНК, был арестован, подвергся пыткам и был посажен в тюрьму.
Но нас он не выдал. Это произвело на меня самое сильное впечатление.
Я впервые увидел, что такое истинное товарищество. Слова моего друга
о товариществе были подтверждены делом. С этого времени я начал понимать,
что товарищество — это не совместное скандирование лозунгов на улице,
а нечто большее — готовность принять на себя удар врага.
В университет я уже пришел как член подпольной ячейки АНК. Мы занимались
распространением листовок, вербовкой. Новых людей проверяли на конкретных
делах: сначала — простые задания (расклеить листовки), потом более
сложные — например, поджоги домов черных марионеток бутылками с зажигательной
смесью. У нас это называется «коктейль Молотова».
Очень активно занимались политическим образованием. Надо было привлечь
на нашу сторону как можно больше людей. Причем всех. От студентов
до простых дворников. Поэтому мы активно занимались изучением и распространением
подпольной литературы — журнала АНК «Сечаба», документа АНК «Стратегия
и тактика», марксистской литературы. Мы работали интересно. Скажем,
в университете часто появлялись листовки с подписью «Копье». Все думали,
что это дело рук одного человека. А это была наша организация. В ней
было уже около 50 студентов. Представьте себе — человек идет по коридору,
на доске объявления — ничего. Через две минуты он идет назад, а там
уже — подпольная листовка. И так везде: в учебных зданиях, в общежитиях,
на спортплощадках. Это поражало воображение студентов. Так что, когда
мы подходили к кому-то с предложением вступить в АНК, ребята шли с
радостью.
Мы вербовали даже охранников. Когда я в 1987 году попал в лагеря АНК
в Анголе, где проходили подготовку бойцы «Умконто ве сизве», то с
удовольствием обнаружил там нескольких бывших охранников из моего
университета. Мы постепенно начали распространять наше влияние на
близлежащие поселки. И нас там народ сильно поддерживал. Но временами
приходилось нелегко. Практически каждый раз после забастовки, а я
был в числе их организаторов, попадал в полицию.
— Били?
— Конечно, били. Но выручали ребята. Каждый раз весь университет дружно
отказывался выходить на занятия до тех пор, пока нас не отпустят.
Однако становилось уже жарко. В 1980 году я решил уйти из страны.
Нелегально перебрался в Лесото. Там познакомился с Крисом Хани, который
оттуда управлял операциями АНК. В Лесото впервые взял в руки боевое
оружие — «Калашников», пистолет «Макарова», научился обращаться с
гранатами. После этого мне было поручено вернуться в Южную Африку.
Вновь записался в университет. Но на деле уже занимался гораздо более
серьезными делами. Скажем так, специальными операциями. В 82-м году
из университета меня окончательно вышибли и сказали, чтобы больше
не возвращался.
Более того, мне дали знать, что полиция бантустана Сискей, где располагался
университет, меня ищет, и что если найдут, то... Сами понимаете. Я
хотел опять уйти в Лесото. Но тут поступило указание от АНК, что мне
подготовлено место в местной прокуратуре соседнего бантустана Транскей.
Я ведь одновременно с подпольной деятельностью все-таки учился. И
получил юридическое образование.
— То есть пошли на службу к расистскому режиму?
— Именно так (смеется). Вел дела похитителей скота. Я занимался этим,
честно говоря, с удовольствием. Ведь воры крали скот (а в наших краях
это главная валюта) у шахтеров, которые годами глотали пыль и гибли
именно для того, чтобы заработать на скот. Одновременно собирал информацию
об армии и полиции, о доносчиках. Конечно, занимался привлечением
черного персонала правительственных учреждений на сторону АНК. Через
некоторое время у нас возникла прочная сеть.
Занимался и обеспечением добротными документами бойцов АНК, которые
нелегально переходили границу, направляясь в ЮАР на длительное оседание.
(Ведь у меня был доступ к бланкам документов.) Я обеспечивал их прием
и размещение после перехода границы. В страну тогда пошел уже поток
хорошо подготовленных бойцов. Так что моя работа на расистский режим
дорого обошлась этому самому режиму.
К концу 80-х годов мы вели подготовку бойцов уже во многом внутри
страны. Не буду сейчас раскрывать все детали. Скажу лишь, что если
бы режим апартеида в 1990 году не пошел на политическое урегулирование,
то мы уже были хорошо подготовлены к вооруженному восстанию. И это
не бахвальство!
— Но вы так и оставались «на службе у расистского режима»?
— Если бы. В 1987 году в Дурбане был арестован один из наших товарищей.
Он не выдержал пыток и раскрыл часть нашей подпольной сети. Меня и
еще человек двадцать арестовали. Кстати, среди них был Арнольд Стофиле
— нынешний министр спорта ЮАР. Били и пытали жутко. Особенно меня.
Ведь в полиции меня считали своим. А тут вдруг выяснилось такое...
Короче говоря, досталось мне по полной программе...
— Что происходило на допросах?
Прежде всего — пытки электричеством. Затем то, что они называли «телевизором»:
твою голову засовывают в мокрый мешок, его завязывают, начинается
медленное удушение. Или «вертолет»: сковывают наручниками по рукам
и ногам, затем подвешивают в скрюченном положении на палке между двумя
столами. Боль — дикая.
— И как же вы все это выдержали?
— Во-первых, я быстро терял сознание. А во вторых, упорно готовил
себя физически. Даже в камере регулярно делал упражнения. Начался
суд. Мне предъявили обвинения по четырем статьям: «терроризм», «укрывательство
террористов», «поддержка запрещенной организации» и, как водится,
«поддержка коммунизма». Они считали, что это не наша собственная освободительная
борьба, а некий план экспансии из СССР. Поэтому любая борьба против
апартеида у них шла по категории «коммунизма».
Мы понимали, чем для всех нас закончится этот суд, и организовали
массовый побег. Я и еще четверо товарищей бежали успешно. А остальных
поймали и приговорили к смертной казни. К счастью, к этому времени
обстановка в ЮАР начала быстро меняться, приговор не успели привести
в исполнение. Ну а я сначала бежал в Свазиленд. Оттуда меня переправили
в Мозамбик, дальше — в Лусаку, где находилась штаб-квартира АНК. Затем
лагеря АНК в Анголе, а оттуда — на подготовку в Советский Союз.
— Хорошая была подготовка?
— Советские инструкторы были людьми серьезными и даже суровыми. Нас,
ребят из Африки, отправляли на задания зимой, ночью в лес. На выживание.
Так что мы хлебнули лиха... Но зато знания и навыки, которые мы получили,
оказали нам впоследствии неоценимую пользу. Некоторые навыки — не
чисто военные, а прежде всего умение оценивать обстановку и быстро,
но грамотно принимать решения — здорово помогают и до сих пор.
Вернулся в Лусаку, начал работать в юридическом отделе АНК. Но одновременно
продолжал заниматься специальными операциями. Настал 1990 год, началось
политическое урегулирование. Все из Лусаки начали возвращаться на
родину. А мне нельзя. На мне ведь по-прежнему висели очень серьезные
обвинения, «терроризм» там и все такое. Плюс побег из тюрьмы. Смог
вернуться только в конце 1991 года по особой договоренности АНК с
белым правительством. Но все равно в аэропорту сначала арестовали,
ибо я у них числился в списках «террористов». Освободили через пару
часов, и я сразу же из-под ареста оказался на заседании комиссии АНК
по выработке новой конституции. Вот так началась моя мирная жизнь.
— Что происходило в этой мирной жизни?
— Сначала мы готовились к выборам и вели переговоры с белыми о новом
устройстве страны. А после победы АНК на выборах в апреле 1994 года
я был назначен в Департамент государственной службы. Работа была сложной,
но исключительно интересной. Нас ведь было всего пятеро из АНК, а
госслужба была «только для белых». Причем в соответствии с временной
конституцией мы не могли увольнять никого из госаппарата. Поэтому
приходилось подходить творчески: одних мы перетягивали на свою сторону,
других делали нейтральными, третьих, неисправимых расистов, вынуждали
уходить. Но делали это грамотно. Не нарушая закона.
Кстати, подготовлены к власти мы были хорошо. Каждый наш министр шел
во власть, имея конкретную программу, выработанную при участии лучших
специалистов. Очень многие в ЮАР и на Западе ждали нашего сокрушительного
провала. Но уже через год все были вынуждены признать, что мы управляем
страной никак не хуже, чем белые, которые правили Южной Африкой несколько
столетий.
В 1996 году я был назначен генеральным директором министерства минеральных
ресурсов и энергии. Тут поле деятельности было не менее, если не более
сложным. Ведь до 1994 года черные граждане ЮАР вообще не имели никаких
прав на природные ресурсы. Африканцы были сверхдешевой рабочей силой
на рудниках и шахтах. И все. Мы должны были восстановить собственность
государства на природные ресурсы и обеспечить равенство в отрасли,
где испокон веков доминировал крупный белый капитал. Завоевав политическую
власть, мы должны были осуществить гораздо более сложную задачу завоевания
и экономической власти. Без этого считать, что с дискриминацией покончено,
было бы неверно.
К этому времени две трети прав на полезные ископаемые были у частных
лиц (белых), а одна треть — у государства. По конституции мы не могли
просто национализировать горную отрасль. Тем более что в наших условиях
полной зависимости от западных капиталовложений и рынков сбыта национализация
привела бы к прекращению инвестиций, то есть к параличу работы шахт
и рудников. Мы должны были вернуть народу две трети прав на природные
ресурсы, не нарушив конституции и не спугнув инвесторов. Действовать
нужно было очень тонко.
Мы выдвинули сначала принцип: «Используй или потеряешь». Дело в том,
что многие белые семьи веками владели месторождениями, но и не думали
разрабатывать их. Мы заявили, что такие земли будем забирать. Сначала
горнорудный бизнес подумал, что мы шутим. Но в 1998 году мы подготовили
проект Горной хартии и начали консультации с белым бизнесом. Конечно,
поначалу было мощное сопротивление, они жаловались западным партнерам,
те давили на нас.
Но мы использовали методы не только давления, но и убеждения. Мы разъясняли
капиталу, что победа АНК в 1994 году создала у народа мощные надежды
на улучшение жизни. И если эти надежды не оправдаются — жди социальных
потрясений. Мы ссылались на пример соседней Зимбабве, где после победы
африканцев в 1980 году по вине Запада и белых было затянуто решение
земельной проблемы. Через 20 лет это привело к тому, что отчаявшиеся
получить землю африканцы начали самозахват ферм. Горнорудный бизнес
наконец понял, что в его собственных интересах способствовать сохранению
политической стабильности. А для этого нужно идти на крупные уступки.
Закон был принят в 2002 году. В конечном счете удалось добиться согласованного
решения, что белый бизнес в течение 10 лет после принятия закона передаст
26% всех основных фондов черным гражданам ЮАР. Одновременно мы договорились,
что за 5 лет число черных на управленческих позициях будет поднято
до 40%. При этом 10% таких позиций будет предоставлено женщинам.
И это еще не все. Мы обязали горнорудный бизнес осуществлять крупные
социальные программы. Прежде всего капитально отремонтировать рабочие
общежития, начать жилищное, дорожное и школьное строительство для
рабочих и их детей, а также (впервые!) в тех сельских районах, откуда
набирается основная масса рабочих, заняться повышением квалификации
работников, а в случае закрытия шахт — представлять правительству
планы переобучения людей, чтобы они могли найти другую работу.
Одновременно мы начали перерегистрацию горнорудных прав. Нынешним
владельцам дается на это пять лет. И речь идет не просто о переоформлении
бумаг. Если до этого у бизнеса была одна забота — выкачивать прибыли,
то теперь государство предъявляет жесткие требования по части социальных
обязательств. Если эти обязательства выполняются, то мы перерегистрируем
их права, если нет, то...
Это был первый в истории Южной Африки закон такого рода. И он послужил
образцом для преобразования в других областях. Например, в топливной
индустрии, где за 10 лет черным должны быть переданы 25% основных
фондов, в финансово-банковской сфере и в других отраслях экономики.
— В России тоже заявлено о борьбе с бедностью, но почему-то сверхдоходы
от роста цен на нефть замораживаются в золотовалютных резервах и Стабилизационном
фонде и идут исключительно на выплату внешних долгов. Цены на золото
тоже поднялись в два раза. Как распоряжается своими доходами правительство
Южной Африки?
— Мы тоже вынуждены выплачивать внешние долги. Но не за счет социальных
программ. Конечно, можно было бы с учетом цен на золото заняться досрочной
выплатой долгов. Но последствия нам ясны — это дестабилизация положения,
а то и революция. Для нас главное — социальные программы. Особый упор
— на массовые программы здравоохранения, образования, предоставления
жилья, ликвидации безработицы. Мы много сделали за 10 лет после прихода
к власти. Но еще больше нужно сделать. Мы ведь все вышли из освободительной
борьбы. И к власти привел нас народ. Мы просто обязаны сделать все
для улучшения его жизни.