Хотелось снова прийти в Хатынь непременно в марте. Именно прийти — тут нельзя «побывать», сюда нужно идти, как к священным местам приходят паломники. И именно в мартовский день — каждый из них преисполнен особой, пронзительной памяти о двадцать втором весеннем утре 1943 года. Памяти обостренной, очищающей душу, — исторической памяти, без которой, как заметил историк Василий Ключевский, нам «теперь, как и во всякое переходное время, нет спасения».
В самом деле, будто в перевернутом мире живешь — среди слов-перевертышей, политиков-перевертышей, реалий прошлого и современности, поставленных с ног на голову... Чего только стоит циничное оскорбление президентшей Латвии наших отцов и дедов, которые, по ее выражению, «9 мая будут класть воблу на газету, пить водку и распевать частушки, а также вспоминать, как они геройски завоевали Балтию». Хотя удивляет не позиция Вайры Вике-Фрайберги, с ней все ясно. Поражает другое — мысль о том, что эта госпожа, не считающая Девятое мая за праздник, будет среди гостей на Красной площади! Стоять и слушать: «К торжественному маршу!..» Но перед кем — к маршу?! Это перед ней-то, называющей нас оккупантами, пронесут святое Знамя Победы? проследуют фронтовики-ветераны? станут чеканить шаг нынешние защитники Родины? Боже, убереги от такого позора Россию!..
Но это игрища наших соседей — приезжать или не приезжать на праздник? признавать его или не признавать? — и русский человек, сумрачно тиская зубы, философски пошучивает: «Эх, Запад, какую дичь несет! Кто ж водку воблой закусывает?..» Действительно же горько то, что в собственном доме творится: монетизация льгот ветеранов, под знаком которой открыт юбилейный год, грядущие реформы ЖКХ и здравоохранения, черными воронами распластавшиеся над стариковской судьбой... И точно лозунг происходящего — откровения одной из подзабытых фигур смутных времен перестройки, «демократа» Гавриила Попова. «Хорошо известны слова песни: «Поклонимся великим тем годам... и маршалам страны, и рядовым... поклонимся и мертвым, и живым», — напоминает он. А дальше холодно бросает: «Бездумно кланяться «великим тем годам» я больше не хочу, точнее, не могу. Накланялся».
Оно-то конечно, некоторым новоявленным господам кланяться не пристало. Нынче иные «святыни». Не успела латвийская президентша, что называется, открыть рот, как тут же, представляя Красную Армию эдаким сборищем насильников и мародеров, начал печатать «правду, только правду, всю правду» Попов. Изумительное совпадение: до чего же дружно, хором и в лад завели сии господа свои партии.
В чем же пытаются убедить нас? Покаяться, что разгромили фашизм? Мама моя вспоминала, как в оккупацию односельчане прятали еврейскую женщину и ее деток, — мороз пробегал по коже, когда слушал эту историю. Зябко ежился и недавно, работая в Подольском архиве с документами 56-й гвардейской стрелковой дивизии, что освобождала Прибалтику: те папки хранят и свидетельства зверств эсэсовцев, уничтожавших сотни семей — русских, белорусов, евреев... О них мне рассказывала и медсестра из этой дивизии Александра Георгиевна Маслова: голос ее срывался, слезы душили женщину. Так что же, в угоду «критическому» осмыслению итогов Великой Отечественной я должен сострадать палачам в эсэсовской форме и осуждать земляков из бывшего села Ольгинского: не выдали беженцев ни гитлеровцам, ни полицаям?
Об этом с горечью думалось по пути в Хатынь...
Седьмого марта в Хатыни крутила пурга. Снежные заряды били в лицо, метель окутала мглой мемориальный комплекс, наметала сугробы у памятных стел и обелисков-звонниц, нахлобучила белые шапки на скульптурные формы «Кладбища деревень».
Несколько раз был я здесь, но впервые видел Хатынь, будто покрытую сединой. Впервые слышал, как неприютно гуляет ветер по бетонным плитам призраков-улиц. Зато память хранила подробности иной Хатыни, в которые посвятили меня Александр Петрович Желобкович и самые близкие для него люди, друзья-товарищи из сожженной деревни.
— Сначала заглянем к нам домой, — сказал Александр Петрович, когда выезжали из Минска.
— Куда? — не понял я.
— Хочу показать дом нашей юности, приютивший нас после войны... У каждого человека на земле его детства должна оставаться родная бухточка. Вот и у нас была...
Он стоит в Козырях — деревне, что раскинулась близ Хатыни, их общий дом. Построенный Иосифом Иосифовичем Каминским, тем самым кузнецом, что стал прототипом скульптуры «Непокоренный человек» на хатынском мемориале, дом в Козырях каждый год 9 Мая собирает всех, кто чудом вырвался из огня. Эта традиция рождена Каминским: оставшимся в живых ребятам-хатынцам Иосиф Иосифович стал как бы отцом, а его дом заменил им родительский кров. Каминский завещал его названным сыновьям. Чтоб в родимых краях всегда была у них своя крыша над головой, чтоб не приезжали сюда чужаками.
Дом под Хатынью... Как символ заново отстроенных у былых пепелищ миллионов домов, залеченных военных ран. Но не залечить нашу немолкнущую боль о павших. Она говорит и в колоколах Хатыни — я слышал их, когда стоял у дома Каминского, их звон обжигал меня, когда с Александром Петровичем шел по сожженной деревне.
...Обогнув одну из групп экскурсантов, Александр Петрович направился к своему подворью. К бывшему подворью, по бывшей улочке бывшей деревни. Для всего мира — бывшей, лишь для него, подполковника в отставке Желобковича, для тех, волею случая уцелевших, у кого в паспорте значится: «Место рождения — Хатынь», — до сих пор настоящей, существующей. В их нестынущей памяти, в одинаковых снах, что приходят так часто.
Вот и сейчас не гранитные плиты стояли перед глазами Александра Петровича, а знакомые хаты, и сквозь гущину прожитого, повитого дымкой лет проступала отцовская песня. Пел ее Петр Антонович тягуче, раздумчиво, будто постигал тайный смысл каждого слова, но так и не докопавшись до того, что осмыслить силился, начинал песню снова. И так много раз, когда пускался в дорогу; она же долгой бывала у лесника и его сына — чтоб отцовское ремесло разумел, Петр Антонович часто брал Сашу с собой...
Мы шли с Александром Петровичем не так, как водят в Хатыни экскурсии, а сначала нашли ту деляну, где был его отчий двор, бугорки от фундамента поглощенного пожаром сарая — их еще можно сыскать в траве. Там же, где хата стояла, поднялось дерево, посаженное под окном накануне войны, и больше никаких следов. Не было и проселка, которым когда-то Сашка с отцом ездили — все поросло молодым леском.
Лес вплотную подступил к бывшей деревне сегодня, а тогда, 22 марта 1943 года, за околицей поле лежало — открытое, ровное, ни куртины, ни кустика, и нужно было бежать да бежать до спасительной гущи деревьев, чтоб раствориться средь них, укрыться от пуль нагрянувшей стаи карателей. Они ворвались в Хатынь поутру. Всех, стар и млад, согнали в овин и сожгли. Кого не бросили в этот костер — убили. Но свидетели — судьи! — остались. Из взрослых — Иосиф Иосифович Каминский. И еще горстка ребят...
Постояв на бывшем подворье, идем дальше, на взгорок. Здесь погост тогда был, тут хоронили в марте 1943-го. Отдельно пепел и кости, отдельно тех, кого можно было узнать.
Такой вот маршрут выбрал Александр Петрович: сначала повел к себе, на зарубцованное пепелище, потом по деревне. И нетрудно было понять, почему так: ощутив боль, трагедию одной семьи, одного человека, острее и глубже воспримешь трагедию всей Хатыни.
...Как ладно все было в семье Петра Желобковича. Дом — полная чаша, но дело не только в достатке: радостью хата дышала, детским смехом звенела. Их, пострелят-колокольчиков, четверо бегало — сын и три дочки, а в сороковом году Рая-Раюшка родилась. «Если девчата, то к миру, — говорили хатынцы. — Будут невесты нашим ребятам».
Но не успели вырасти женихи, не смогли расцвести невесты. Беда застлала солнце — пришло двадцать второе июня 1941 года, а потом двадцать второе число в марте 1943-го.
— Проснулся я от крика: «Фашисты!» — рассказывал мне Александр Петрович. — Во двор выбежал, а они уже подковой охватили деревню. «Сынок, — плачет мама, — беги!» И лошадь подталкивает, уже взнуздала ее. Я на лошадь — и ходу. В Замостье, деревню соседнюю, к тетке Марии.
Наутро, следующим днем, пробрался мальчонка к Хатыни — нет Хатыни. Лишь головешки дымятся. Встретился жеребенок — тычется мордочкой в снег, передние ноги ломаются. Что-то не то в жеребенке, смотрит Сашка, и не поймет. Потом, разглядев, содрогнулся — нижней челюсти нет, подранок.
Шарахнулся в сторону Саша — на перекрестке дороги обугленный Савелий Жидович: как полз лихорадочно из овина, в такой позе и замер.
Ужас затмил Сашке глаза. По инерции бросился к своему дому. Но что за женщина в знакомой кофте распласталась возле него, и почему руки у нее, как у мамы?..
— Ма-а-а-ма-а!..
Горит Вечный огонь. А рядом с ним три березки склонились. Огонь и березки — как символ: каждый четвертый житель республики погиб в военное лихолетье. В Хатыни статистика эта страшнее: из всех деревенских мальчишек спаслись четверо — Саша Желобкович, Витя Желобкович, Володя Яскевич, Антосик Барановский. Их искал я, не зная, что Антосика давно нет.
...По-разному вышли они из огня. В обе ноги был ранен Антосик, когда убегал от карателей. Но сзади полыхал ад кромешный, и гонимый страхом мальчонка полз по снегу, пока не забился в сугроб под дальним забором. Желобкович Витя вместе с мамой, отцом, двумя братьями и сестренкой попался фашистам. Их загнали в овин. Когда рухнула горящая крыша, бросился с людьми из огня. А в лицо — пули. Упал на землю, и мама прикрыла его. «Сынок, не шевелись...» Свинцом обожгло плечо. «Больно, мамочка, больно!..» А мама в ответ: «Молчи!» И тут сильный удар в спину маме — фашист выстрелил.
Все, что могла, сделала мать — дала жизнь, а семь лет спустя собой закрыла сына от смерти.
— Когда стрельба началась, я выскочил из хаты и бегом к лесу, — Владимир Антонович Яскевич жадно затягивается сигаретой. — Заметили, застрочили вдогонку. А тут передо мной — яма, там прежде был картофельный бурт. Я — в яму, зарылся в труху, притаился. Только стрельбу помню. И плач, такой плач стоял по деревне — до сих пор, как в мороз, колотит меня.
Из семьи Яскевичей спаслась еще Соня, младшая сестра Владимира Антоновича.
— И еще двое уцелели, — рассказывал мне он. — Карабан Татьяна Васильевна, она нынче в Минске живет, как и моя сестра, и Софья Антоновна Климович. В тот день они рано утром в соседние деревни уехали по делам, вот и разминулись со смертью.
С Софьей Антоновной, или, как ласково называли ее, бабой Зосей, меня познакомил Александр Петрович Желобкович. Познакомил в Хатыни.
— Вернулась в деревню, поселилась в уцелевшей бане, да так и осталась тут, — вспоминала она. — Куда идти от родных могил? Работаю на мемориальном комплексе, домик у меня вон в том лесочке стоит, там все наши административные постройки, и я живу, не уезжаю.
Софья Антоновна многие годы была единственной уроженкой Хатыни, кому шли письма по старому адресу — в Хатынь. Правда, когда я пару недель назад оказался там, то ее не нашел. Пытался разузнать у кого-либо из местных, но вразумительного ответа не получил. Вечерело, все круче забирала метель, и экскурсионная группа, с которой добрался в Хатынь, не выдержала холода, заспешила в обратный путь. Так что след Софьи Антоновны отыскать не пришлось. Немного нового узнал и о других старых знакомых. Кроме того, что Александр Петрович Желобкович теперь в Гродно живет.
Сначала судьба собрала разметанных по окрестным селениям хатынских ребят в детском доме. Там они подросли и вновь разлетелись. У каждого своя доля, своя жизнь. Владимир Яскевич в 1945-м приехал в Минск, окончил ремесленное училище, пошел токарем на Минский автозавод. Там и работал до пенсии.
В Минске жил и работал Виктор Андреевич Желобкович. Отслужив в армии, пришел на завод, окончил вечернее отделение Белорусского политехнического института.
— А вот Соня Яскевич, знаю, серьезно болела, — сказала экскурсовод. — Года полтора назад о ней последний раз слышала.
Да, это раньше было, что называется, по карману пуститься на поиск хатынцев, а сегодня довольствуйся тем, что пришел, поклонился святым могилам. Что удалось — расспросил...
Хатынь была сыздавна деревней хлеборобов. Но хатынцы не только растили хлеб на земле своих предков — защищали ее. Из довоенной Хатыни вышел один кадровый офицер, Василий Миронович. И послевоенная Хатынь тоже дала армии одного офицера. Им стал Александр Желобкович. Мальчик из расстрелянной и сожженной деревни, вступив в пору юности, твердо решил: родной дом, родную землю надо защищать с оружием в руках. Никто другой за него это не сделает.
Не знаю, соберутся ли вновь в Козырях девятого мая хатынцы? Жива ли традиция? Достанет ли сил и здоровья? Но мне очень хотелось бы, чтоб все было так, как прежде. Чтоб собрались назло всем и всему — и этой госпоже президентше, и доморощенным умникам разных мастей, о которых всего-то и можно сказать: есть такая профессия — на Родину клеветать.
За окном поезда бежали поля. Уже наши, российские. Прижавшись лицом к стеклу, я смотрел на снежные дали, а мыслями был то в Москве, то в Хатыни.
«Хатынь не одна, — гласит там одна из надписей. — 186 деревень вместе с людьми сгорели дотла на нашей земле белорусской»... А у нас, в России, кем-либо считано? Вот вам и ответ на вопрос, откуда берет начало забвение, которое, как река, питается многими ручейками. И их, ручейков этих, нынче все больше и больше. И чем зримей раскалывается наше общество на богатых и бедных, тем отчетливее простирается пустыня, пожирающая песками своими память о Великой Отечественной. Такое чувство, что все мы становимся, как дети Хатыни: бредем вдоль пепелищ, оставшихся от наших былых, завещанных предками представлений о гражданском долге, патриотизме, любви к Родине, понимании добра и зла...
Поезд мчался туда, где тусклой полоской занимался рассвет. Где события нового дня окунут в повседневность с ее современными ценностями и достижениями. Например, по числу самых богатых в мире людей наконец-то Россия вырвалась на второе место, отставая пока от Америки. Это, безусловно, вызвало бурю патриотических чувств и эмоций. Хоть какое-то «утешение» к предстоящему юбилею. После монетизации льгот, разумеется.
А за окном к горизонту тянулись поля, угрюмые, молчаливые. От стекла веяло холодом. Озноб передернул плечи. Зябко, как же зябко становилось в вагоне...

 

 

 

Николай БЕЛАН.