Война шла всенародная. Победу добывали не только
фронтовики, но и оставшиеся в тылу женщины, старики, инвалиды, подростки.
И даже толком не вставшие на ноги малолетки. Публикуем воспоминания
ветерана труда, заслуженного работника культуры России Михаила Сеславина,
пережившего военное лихолетье в деревеньке под Ржевом.
В тот майский день сорок четвертого мой двоюродный братишка и закадычный
дружок Шурик прилетел ко мне, сияющий.
— Больше с бабами лен полоть не будем! — гордо заявил он. — Пересаживаемся
на быков! Нашей бригаде трех дали! Себе я самого резвого выбрал. Назвал
его Быстрый. Побежим, пока других не разобрали.
Неделей раньше в колхоз вернулось стадо, которое летом сорок первого
спешно угнали от наступавших гитлеровцев. За сотни верст из Ивановской
области гнали своим ходом. Сразу же распределили: коров и телок-летошниц
— на общественный двор, однолеток — старательным колхозникам. Одна
такая, черненькая, мать ее Райкой назвала, досталась нaм. Кастрированных
бычков определили «на тягло». Теперь подбирают ездовых. Из нас, трех-
четырехклассников. Ребят постарше направили «по плотницкой», девчат
— учиться на шоферов и трактористок.
Завистливо смотрю на братана. На целых полгода моложе меня, а везде
успевает первым. Хватаю его за руку и бегом к бригадирше Варьке Кольцовой.
Только бычки уже розданы. Второй, рябенький, достался второклашке
Шурке Девяткиной. На мою долю — самый маленький, темно-бурый пузанок
с крутым лбом и рогами, ухватом завернутыми друг к другу. «Да ты не
огорчайся, что он, как заморыш. Зато бык настоящий, несложенный. А
какой нахрапистый, не пойдешь!» — утешал меня Шурик, поглаживая своего
огненного красавца с белой звездочкой на лбу. А моего, своей мастью
он смахивал на сохатого, назвали Лосиком.
С опаской подхожу к рогатику. А он храпит, выпученным глазом на меня
косится. Вдвоем — я держу за рога, а Шурик оброть натягивает — обуздали,
отвели в стойло — иначе на воле не скоро поймаешь. Выдала мне бригадирша
упряжь: ярмо, седелку, подпругу, вожжи. И строго наказала: «Береги!
Растеряешь — спуску не дам!»
Престарелый отец, чудом вырвавшийся из фашистского концлагеря, одобрил
мое решение. «Давай, сынок, впрягайся в мужские дела. Тебе уже двенадцать».
Подогнал упряжь по бычку, помог запрячь... «Поначалу бунтовать будет.
Потом обвыкнется. Только будь поласковей к нему, правь не только кнутом»,
— посоветовал мне.
Ах, как не понравилось Лосику ярмо! Начал крутить рогами, с храпом
пятился назад, пытаясь вырваться из деревянных оков, но упряжь и оглобли
не выпускали. Отец приспособил для упрямца мягкий хомуток с разъемными
клещами. Смирился бунтарь, потянул телегу.
Обкатав бычков, наша троица начала вывозить навоз на поле, которое
бабы перепахивали на ceбе. На телеги другие накладывают, а уж сваливают
сами. Храпит мой Лосик, сердито пыжится, но тащит свой возок. К обеду
мы с Шуркой по три ездки сделали, а братан — даже четыре.
В обед лихорадочно проглатываю миску кисличных щей вприкуску с липким
из лебеды и мякины хлебом — и в коровник, чтобы мою телегу нагрузили
первой. Только бабы еле-еле вилами шевелят, а сами слезы льют, губы
горестно поджимают. Оказывается, очередная похоронка пришла — на Веркиного
Гришку. Две девочки-крохи сиротинками остались.
Пытаясь не отстать от брата, направляю Лосика прямиком через вспаханную
полоску. Из последних сил напрягается бычок, и сам я подталкиваю телегу.
Кое-как одолели вязкую мякоть. К вечеру настиг-таки я брата. А вот
Шурка от нас на целых две ездки отстала.
Распрягаю, пою утомленного бычка, привязываю на пышной луговине. Смотрю:
мать лопаты выносит. Похлебав тех же щей, спешу помогать ей перекапывать
огород, чтобы посадить картошку и посеять жито. «Вот бы Любу к нам
на помощь, — вспоминает мать шестнадцатилетнюю дочь, которую немцы
в сорок втором угнали в Германию. — Как там дочка моя?»
Неделю вывозили навоз. Втянулись. Только Шурку Девяткину перевели
на другую работу, полегче. Ее бычка передали Ване Кудрявцеву.
Делаем очередной рейс, а навстречу председатель Дмитрий Устиныч! По
болезни его из армии демобилизовали, но держится по-строевому!
— Молодцы ребятки! — приветствует нас. — Хорошо трудитесь! Скоро закончится
война, и у вас будет другая забота — учиться. Наши фашистов уже на
их земле колотят!
Мы хмелеем от гордости. Сам председатель похвалил. И проклятая война
вот-вот закончится. И дальше едем уже с песнями.
Денек роздыха. А там новый наряд — свежего мха к новому коровнику
подвезти. Дело немудреное. В омшаре, до нее и километра не будет,
этого мха — хоть завались.
На болотце едем вдвоем с матерью. Быстро надергали стожок длинных
белесых волокон. Охапками таскаем на телегу, а с них вода стекает.
И сами-то все мокрые до пят. Грузим, а телега проседает в сырую землю.
С виду же возок совсем невзрачный, в четверть против сенного. «Хватит,
сынок, а то не довезем», — сдерживает мой пыл мама. А я самонадеянно:
«Еще рядок!». Добавили. На пару помогая Лосику, стронули телегу.
Но на полдороге беда! Переезжая через топкую низинку — нет бы объехать!
— застряли. Завязла повозка по самые ступицы. Толкаем ее, хлестаю
быка — ни с места! «Одним нам не справиться. Пойду за отцом», — говорит
мать. — «Как это не справиться? Я и один справлюсь», — взбеленился
я. — «Да где уж тебе, не дорос еще», — вспылила и мать. — «А ну уходи
отсюда. Сейчас же уходи!» — рявкнул я на нее.
Никогда еще — ни до того, ни позже — мать-героиня (семерых вырастила!)
Александра Федоровна не видела своего младшего сына таким бешеным.
Мне и самому потом было крайне стыдно за тот срыв.
Ушла мать. А у меня — спасительный план! Лихорадочно развязываю возок,
едва подъемными охапками перетаскиваю мох за низинку, на твердь. Выдернул
Лосик пустую телегу. Снова нагружаю, перехватываю веревкой и потихоньку,
боясь растрясти, направляемся к новостройке.
Вечером молчим. И только утром раздумчивым полушепотом мать роняет:
«Ну и характер же у тебя, сынок. Нелегко тебе придется!..»
Новый наряд — в Татьевский лес. За слегами для того же коровника.
Плотники жердин наготовили, а вывозить их нам, бычатникам. Сняли телеги
со шкворней, оставили только передки, а к ним привязали вторые. Раздвинешь
метра на три — и наваливай длинные слеги.
До делянки километра четыре. Быстрый резво трусит впереди. Лосик,
толком не отдохнувший после поездки за мхом, не поспевает за ним.
Приходится подхлестывать. Вижу, взъерошился бык. И когда подъезжали
к Талицкой речке, километра от дома не отъехали, как Лосик, всхрапнув,
перешел на галоп и рванул в сторону зыбкой омшары. Не слушается ни
вожжей, ни моих отчаянных криков. Тогда я хватаюсь за кнут и яростно
нахлестываю бунтаря: «А ну давай, скотина, давай! Еще быстрее! Еще!..»
Наверное, увязли бы мы в болотине. Но до нее — слава тебе Господи!
— не доехали, застряли в непролазном ольшанике. Слезаю, привязываю
строптивца к толстой олешине и начинаю охаживать кнутом. Чтобы впредь
ему, окаянному, неповадно было.
Вспомнив отцовское наставление — править не только кнутом, дал бычку
успокоиться, распрягаю и вывожу из зарослей. На луговинке привязываю
так, чтобы он мог пощипать травку. Потом вырубаю застрявший передок,
выволакиваю на чистое место, запрягаю быка заново. Но уже не подстегиваю,
пусть идет как может.
Заждавшийся Шурик, загрузив свою долю, топтался по делянке, выискивал
поспевающую земляничку, лесной щавелек и другую съедобную травку.
Присоединяюсь к нему и я. Что мы, изголодавшаяся ребятня, не толкали
в ту пору в рот! А на закуску — деликатес, лапка и крылышко селезня,
которого отец подстрелил на Березе. Сидим на валежине и мечтаем, как
здорово заживем после войны.
На обратном пути, подъезжая к Спасу, в низинке Шурик остановил Быстрого.
«Пусть передохнут перед горкой. А мы за турнепсом сбегаем. Знаешь,
какой вкусный!» — «Да он еще маленький, с крысиный хвостик, — возражаю
я. — Да и стерегут, поди...» Но отощавший братец не слушает меня и
бегом направляется к кустарниковой полосе, за которой — желанное лакомство.
Целое поле!
Глотая слюну, следую за ним. Только захожу не от дороги, где мог затаиться
сторож, а со стороны заросшей лощинки. Выползаю к зеленым рядкам,
оглядываюсь. Никого. Но тут от середины поля доносится грозный окрик:
«А ну, паршивец, сознавайся, чей ты? Чью матку штрафовать?» Я тут
же в кусты, к повозкам. А ну как и меня прихватят?
До штрафа дело не дошло. Защитил председатель. «Его премировать надо,
в такие годы за мужика ворочает. А мы — трудодни списывать...»
Подошел сенокос. Лосика на какое-то время оставили в покое. А мы с
отцом спозаранку отправляемся за «трассу», так окрестили деревенский
противотанковый ров, спешно вырытый на берегу Разбойни перед наступлением
гитлеровцев. Теперь на очищенных от снарядов и мин полях мы заготавливаем
сено. Порядок такой: девять возов в колхоз, а десятый — себе, уже
обгулянной Райке. Вот за эту «десятину» и шли на косьбу все от мала
до велика, чтобы накормить свою скотину.
У отца коса метровая, а у меня вполовину меньше. Батя, сбривая чуть
ли не до земли острец, белоус вперемешку с пыреем, идет впереди. Любуюсь
его саженным замахом. И как только он оклемался после того страшного
концлагеря! Иду следом, но быстро отстаю. Начинаю хитрить, разворачиваюсь
полубоком к нескошенной траве. Прокос получается узеньким, валок жидким,
но продвигаюсь заметно быстрее. И все-таки догнать размашистого Николаича
не могу. Может, коса притупилась? Прошу тятю подточить. От него же
ни слова попрека, ни тени насмешки. Все понимает мой батя.
На следующее утро запасать свою десятину выходим втроем. Компанию
нам составил брат Павел, летчик-истребитель, за боевое отличие отпущенный
домой на кратковременную побывку.
Для бычков начало сенокоса — желанная передышка, а для нас с Шуриком
— невыносимая пытка. Заняты так (приходится полоть и поливать огород),
что и на речку некогда сбегать, понырять, раков половить. А уж про
лес, где черника и малина поспевают, и не заикайся!
Милое дело — ворошить, в копешки духовитое сено сволакивать, зарываться
в них в минуты отдыха. Только на долю «бычатников» самое канительное
— вывозить сено на заготовки в райцентр. Дорога же туда — пять верст
каверзных рытвин. Выезжали, подгадав под ясную погоду (сырое сено
заворачивали обратно), обозом, чтобы выручать друг друга.
Возвращаюсь как-то из такой поездки, а ко мне тетя Анютка, родная
сестра отца. «Миша, сынок, возьму я твоего Лосика на часок. Потом
сама на пастбище отведу». — «Зачем?» — спрашиваю. — «Да телочка моя,
Малютка, в охоту пришла...» — «Тетя, — взмолился я, — отведи ты ее
к колхозному быку. А мой, видишь, какой измочаленный. Мне же завтpa
на нем снова в Оленино сено везти»... — «К колхозному не поведу, он,
громила, раздавит Малютку. А вот Лосик будет в аккурат». Взяла под
уздцы понурого бычка и повела к своей малорослой телушке. Поплелся
за ними и я, а ну как измученного бычка на всю ночь оставят?
Едва тетка подвела Лосика к Малютке, как он, обнюхав ее, преобразился.
Смачно вздыбил верхнюю губу, вскинул рогатую голову. И тут же стремительный
прыжок на истомившуюся телочку! А затем толчок да такой мощный, что
будущая коровенка едва не врезалась в изгородь. «Вот и ладно! Передохнет
— еще разок покроет, — удовлетворенно заключала тетка. — Да не переживай
ты, я его хорошо подкормлю. Клеверку уже накосила». Пришлось оставлять
юного производителя до утра.
...Счастливым студентом — в МГУ поступил! — возвращаюсь в родные Падарки.
А там в разгаре сенокос. Беру вилы, грабли — и на Сенькин луг. Как
приятно после столичной духоты дышать ароматным разнотравьем!
Вывозят сено на рослых быках. Интересуюсь, сколько их в упряжке. «Быстрый,
Бушуй, Буйный, Рябчик... Всего семь», — отвечают мне. «А где же мой
Лосик?» — «Да сбежал твой Лосик. Где-то по овсам бродит. Никому в
руки не дается. Может, тебе удастся его поймать?»
Но ловить своего своенравного рогатого друга я не захотел. Понимал,
что мое, да и его военное детство безвозвратно позади.