11 апреля — Международный день освобождения узников
фашизма. 60 лет назад в этот день узники Бухенвальда осуществили долго
готовившееся восстание, обезоружили охрану и взяли в свои руки руководство
лагерем.
На горе Эттерсберг сегодня вновь клокочет колокол Бухенвальда. Гневны
и скорбны слова его, будто сама Печаль и Праведный Гнев отлиты в его
меди.
Тысячи и тысячи из нас придут в эти дни к его жертвенным чашам, и
все будет, как всегда: ни громкого голоса, ни шума дорог. Только ветер,
только вешняя птица-жаворонок да набатный голос колокола:
— До-ннн... До-ннн... До-ннн...
Я был в Тюрингии в пору ранней осени. Поля уже темнели вспаханной
зябью. Ломились под тяжестью спелых плодов яблони. С ведерками на
багажниках велосипедов катили с картофельных полей пожилые крестьянки...
Осень хлопотала последними заботами. Но лес еще не шумел, был сочен
и зелен. И только рябина да неспокойные клены подняли над зеленым
красные флаги свои.
Еще не осенний ветер без охоты кудлатил сероватую тучу и где-то рядом,
на вершине горы, а может, и ниже — в вершинах столетних буков, она
сердито погромыхивала грозой.
— Бухенвальд! — поймал я взглядом указатель.
И будто молния пронзила меня.
Мы спешили в село Кройссен. Впереди была долгая дорога, в конце которой
нас ожидали в тамошнем сельхозкооперативе. Будучи в Германии в командировке,
я попросил журналистов немецкой крестьянской газеты свозить меня куда-нибудь
поближе к полю. Дорога оказалась мимо Бухенвальда, но мимо это значило
для меня теперь мимо сердца, мимо памяти, мимо самого себя. И все
для себя решив, пятью часами позже, уже возвращаясь, я попросил свернуть
к Бухенвальду.
Было около четырех пополудни. Площадка для экскурсионных автобусов
была уже пуста — только у дороги, которую узники звали кровавой, одиноко
стояла легковушка, как потом окажется, с тремя моими соотечественниками,
и над лесом, над дорогой, над зелеными лугами — туда, к Веймару, городу
Гете и Шиллера, Листа и Баха, городу великих мыслителей и гуманистов,
лежала тяжелая горьковатая тишина. Только где-то далеко-далеко гудел
колокол. Настолько далеко, что голос его можно было и не услышать.
Бухенвальд... Чье сердце не содрогнется при этом слове?! Чья память
тревожно и трудно не отзовется на него?!
«Люди, приходящие со стороны Веймара и побывавшие на горе Эттерсберг,
никогда не забывайте, что произошло здесь» — выпишу я в свой блокнот
и повторяю эти слова сегодня, будто они родились в моем сердце. Повторяю
для тех, кто не был и, может быть, не будет на горе Эттерсберг, но
должен узнать, запомнить и никогда не забывать того, что произошло
здесь...
Моих припозднившихся соотечественников ждал экскурсовод. Я попросился
к ним, и мы пошли страшными дорогами Бухенвальда — через чугунные
ворота со зловещей надписью: «Каждому — свое», вдоль тревожных черных
квадратов, обозначавших бывшие бараки, лагерной площадью, на которой
ежедневно часами на пронизывающих ветрах проходили поверку, кажется,
и сегодня еще красной от крови.
Что вы знаете о Бухенвальде, кроме того, что это был один из созданных
нацистами концентрационных лагерей, через которые прошли 18 миллионов
человек и 11 из них (одиннадцать миллионов) умерли в газовых камерах,
были замучены, расстреляны, затравлены собаками, уничтожены десятками
других способов? Русские, поляки, французы, болгары, евреи, немцы,
коммунисты и буржуазные демократы, верующие и безбожники, писатели
и хлеборобы, врачи и строители, мужчины и женщины, старики и дети.
Виновные в одном — несогласии с гитлеризмом и просто не виновные ни
в чем, кроме разве того, что родились людьми.
11 миллионов. Каждому — свое.
Трудно рассказывать об этом экскурсоводу, еще труднее слушать этот
рассказ.
Палачи здесь были высшей квалификации. Они знали дело, и чертово колесо
смерти не скрипело от недостатка жертв. Черный дым над кирпичной трубой
крематория клубился дни и ночи и не успевал за убийцами.
Здесь все было продумано до мелочей, с точностью, характерной для
нации. Убитые падали в глубокие цинковые ванны, чтобы кровь не заливала
аккуратно присыпанную дорожку. Этим деревянным молотом, стоящим у
стены и похожим на те, которыми играют в кегли, только большего размера,
добивали раненых. Сюда складывали одежду, сюда — обувь, волосы, не
просто, куда придется и как придется, а именно в определенное место.
И сжигали людей не как попало, кидая в бушующее пламя, а спокойно
и деловито задвигая их в специально для этой цели сделанных металлических
цилиндрах в огнедышащие жерла печей. К одной из них было подведено
кислородное дутье, после чего процесс сгорания ускорился — с 50 минут
до 30. А пепел — то, что оставалось от человека, — вывозили за город
и рассеивали его по лугам. Как удобрение.
Не оттого ли так зелена трава вокруг Веймара? Может, и вправду зеленым
и вечным взошел на этих лугах тот страшный посев?
Не помню, как поднялись мы темной узкой лестницей из крематория, где
и многие годы спустя, кажется, стоял тяжелый запах смерти. Не помню,
как шли по лагерю, и экскурсовод останавливалась то возле столба,
на который подвешивали провинившихся и привязывали пытавшихся бежать,
а затем спускали специально натренированных собак, и они разрывали
их, то у двухколесной телеги-платформы, которую, груженную камнями,
без цели взад и вперед под кнутами эсэсовцев узники должны были возить
бегом по центральной дороге лагеря и при этом петь — это называлось
«поющие лошади». Вот тяжелый каток, редко стоявший без движения —
час за часом заключенные толкали его по кругу. Бесцельность отбирала
последние силы. Но остановка равнялась жизни, и, бывало, начинали
толкать каток шесть-семь человек, а кончал один.
В одном из залов музея есть снимки, от которых стынет кровь, — лицо
человека за минуту до того, как с него снимут кожу. И минутами после.
Дети за колючей проволокой от трех до пятнадцати лет. Тоже узники
Бухенвальда. С той же судьбой и неизбывной памятью тех, кто выжил.
И это притом, что формально Бухенвальд не был лагерем уничтожения,
в отличие, скажем, от Освенцима. Созданный в 1937 году для политических
противников фашизма и так называемых асоциальных элементов — цыган,
Свидетелей Иеговы, уголовников и гомосексуалистов, — в войну он принял
тысячи и тысячи узников, из которых кому раньше, кому позже была одна
дорога — в крематорий. С 1937 года по 1945-й через Бухенвальд прошло
свыше двухсот пятидесяти тысяч человек, и более пятидесяти пяти тысяч
из них погибли.
В концлагере было пятьдесят два барака. Но несколько сот заключенных
были помещены зимой в палатки, и от холода не выжил никто. С января
1945 года в так называемый малый лагерь — карантинную зону большого,
в котором было всего 12 бараков,— бывшие конюшни площадью 40х50 метров,
— ежедневно привозили до четырех тысяч человек. В каждом таком бараке,
разделенном четырехэтажными нарами на отсеки менее двух метров в глубину,
чуть больше метра в ширину и полметра в высоту, помещались 5—6 человек,
а всего 750 узников, из которых 50—100 человек ежедневно умирали.
И если про большой бухенвальдский лагерь говорили, что это — ад, то
малый был адом в аду.
Рогатые в образе человека были изобретательны в способах убийства.
Вот станок для порки провинившихся — массивного дерева стол, подножная
скамеечка с двумя вырезами — деревянные колодки, в которых заковывали
ноги несчастных, широкий ремень, которым пристегивали тело... Пятьдесят
ударов кнутом, располосовывавшим спину, выдерживали немногие.
Они учили своих детей бить палками больных и стрелять в живые мишени.
Жена коменданта лагеря Эльза Кох коллекционировала татуировки: человека
с понравившейся ей наколкой уводили в крематорий, вешали и вырезали
рисунки...
Я пишу это не для гнева, хотя, шедшие за экскурсоводом, мы невольно
сжимали скулы. Пишу не во зло — оно оружие обоюдоострое. Пишу не в
смерть, а в жизнь, помня о смерти, не уходившей отсюда ни на час,
ни на минуту, каждый день обрывавшей десятки, а то и сотни жизней,
казалось, убивавшей в человеке все человеческое — волю, дружбу, память,
мужество и сострадание, надежду и веру. Но все это жило здесь. Чтобы
выстоять. Во имя жизни. Не пасть во имя памяти. Не предать, умирая
за другого, не клянясь ему в верности. И за тремя кольцами колючей
проволоки, по которой был пропущен ток, под неусыпными взглядами эсэсовцев
из 22 сторожевых вышек остаться солдатом.
В марте 1943 года группой советских офицеров в Бухенвальде создается
русский военно-политический центр, а по его решению — русская военная
организация. Они учились вредить врагу, работая на его заводах. Учились
защищать ослабевших, беря на себя их труд и делясь последней крошкой
хлеба. На немецкой ученической тетради выпускали рукописную газету
«Правда пленных», над заголовком которой как клятва стояли слова:
«Находясь в плену, помни о Родине». Они не забывали свои праздники
и устраивали концерты самодеятельности. И учились стоять за себя.
В глубокой тайне во всех русских блоках формировалась армия — повзводно,
поротно, побатальонно, во главе которых стояли офицеры, собирался
подпольный арсенал, учились обращаться с немецкой винтовкой, самодельными
гранатами, фауст-патронами. Подпольному боевому отряду советских воинов
предстояла операция, не предусмотренная ни одним учебником военного
искусства. Истощенные физически, но не сломленные духом, они готовили
освободительное восстание, понимая, что с приближением фронта в любую
минуту может последовать приказ о ликвидации лагеря. И 11 апреля агентура
донесла: на вечер готовится побоище. Лагерный центр собрался на экстренное
заседание. Решение было единогласным — в 15 часов 15 минут начать
вооруженное восстание. И в 15.15 они пошли на штурм. И когда в тот
же день к лагерю подошли американские танки, русский отряд представлял
собой хорошо вооруженное соединение.
Но разве только для этого искал я старый блокнот и тоненький буклетик
из той поездки? Буклет так и не нашел, а блокнот, слава Богу, сберег.
Может быть, для того, чтобы сказать сегодня правду о тех временах
и днях, которые нам предлагают забыть. Ну сколько, мол, помнить это
еще? И кто помнит тот Бухенвальд, который, как и многое другое, перевирая
истину, оказывается, освободили американцы. Да, двумя днями позже
для обретенной в огне свободы советские солдаты откроют ворота Бухенвальда
американским танкам, прошедшим мимо в час восстания, но своим первым
приказом янки потребуют сдать находившееся в руках восставших оружие,
попытаются восстановить разрушенный забор из колючей проволоки вокруг
лагеря, поставить своих часовых. Но батальон советских военнопленных
не подчинится этому приказу.
Хотя, опять же, разве только для этого пишу я эти строки? Разве для
предлагающих забыть войну, ее ужасы, славу ее солдат разменять на
бесчестие?
Мне говорят, что в том же Бухенвальде тяжело находиться даже психологически
в ныне работающем там мемориальном комплексе. И хорошо бы как-то смягчить
это. А приезжающим увезти с собой некий сувенир из концлагеря. Представляете?
Подарок другу из Бухенвальда. Или своему ребенку — на школьную сумку...
Мне предлагают забыть это. Мне, у кого в той войне погибли два брата,
два дяди, крестный, попавший раненным в плен, трижды бежавший из лагерей,
дважды ловимый, травленный немецкими овчарками, и только в третий
побег добравшийся до своих и погибший не пленным, а солдатом в открытом
бою, в наступлении, освобождая Прибалтику, теперь чужую землю, и по
смерти ставший ее врагом.
Я никогда не стану иным, как бы настойчиво ни уговаривали меня: «Перестраивайтесь,
Виктор Петрович. Перестраивайтесь!» Они, мои друзья, мои братья, мои
дядья, оставались солдатами до конца, мечтая выжить, но не боясь умереть.
Неужели что-то или кого-то испугаюсь я? Да на родной-то земле...