Нечасто, но все же приходилось мне подлечивать свои хвори в нашем госпитале инвалидов войны. Восьмиместная палата, в которую как-то уложили меня после операции, очень напоминала пересыльный пункт времен войны или карантин запасного полка, где до поры до времени обитали в тесном соседстве «младшие чины» из разных родов войск.
Вечерами, когда дежурная сестричка командовала «отбой» и гасила в палате свет, наступало время воспоминаний. Каких только фронтовых историй не наслушался я!
Особым даром рассказчиков обладали два однофамильца Смирновы. Один — из Кологрива, другой — из Поназыревского района Костромской области.

Виталий ПАШИН, писатель.

— Первое ранение получил я, когда на фронт ехал. Эшелон наш под бомбежку попал — мне щепка и угодила в ягодицу... Какая щепка? Обыкновенная, от двери товарного вагона. Осколок бомбы расщепил ее, дверь-то, а я рядом оказался. Ну меня вместо фронта в госпиталь на целую неделю. А как подлечили, сразу, битте-дритте, — в маршевую роту на пополнение.
Привели нас, человек сорок выздоровевших, на железнодорожный вокзал. До поезда — часа полтора. Делать нечего. Ребята разлеглись на лавках в зале ожидания, а мне земляк говорит: «Айда на свежий воздух в палисадник, полежим на травке». Только устроились в теньке под тополем, орет кто-то благим матом: «Воздух!». Не успели мы на ноги вскочить, самолет над нами бреющим. Тра-та-та! И тут будто кто кипятком плеснул мне на икру правой ноги. Глянул — от обмоток лохмотья в разные стороны, и кровища хлещет... В общем, уложили меня обратно в госпиталь на ту же койку.
Видите, как получается: еще до фронта не добрался, а уже два ранения отхватил... А третье по дурости урвал. Это когда мы оборону держали под Витебском. Июнь, жара. И так мне захотелось родниковой водички испить! Знал, что место это ихним снайпером пристрелено, да подумал: в сумерках не заметит. Заметил, гад! Вот пощупайте на затылке вмятину. Каска спасла.
В медсанбате десять дён прокантовался. Возвращаюсь к своим, докладываю ротному о прибытии, выхожу из его блиндажа, а позади как рванет!.. Очнулся в санитарной палатке. Лежу на брюхе, повернуться не могу, дышать больно... «Что это со мной?» -спрашиваю у сестрички. «Ничего особенного, — отвечает, — контузия и, похоже, перелом ребра, а может, двух...» Только когда отремонтированный вернулся в роту, узнал от ребят: шальным снарядом разворотило накат у командирского блиндажа и торцом бревна жахнуло меня в спину... А за пятое ранение я чуть в штрафбат не попал. Так бы мне, дураку, и надо, да командир роты спас от трибунала. Он меня и прозвал потом «Тридцать три несчастья»... Что получилось-то? В октябре сорок четвертого отвели наш полк на отдых. В сосновый бор, километров за сорок от передовой.
После окопной жизни тут курорт: землянки просторные, на нарах матрацы соломенные, подушки, харч по часам три раза в день с американской тушенкой... Привели мы себя в божеский вид: подстриглись, помылись в бане, одежду через вошебойку пропустили. Словом, зажили, как у Христа за пазухой... И ранний морозец нам в радость: недоело в траншеях глину месить. Нажарим, бывало, с вечера железную печурку — Ташкент! И ночью дневальный остыть ей не дает — всю дорогу подтапливает хворостом.
А в тот день на разводе забыл старшина назначить дежурного на ночь, только перед самым отбоем спохватился. Я первым и попался ему на глаза. А поскольку положенного отдыха у мена перед нарядом не было, где-то за полночь сморил меня сон... Просыпаюсь — мать честная! Печурка чуть теплая, дрова прогорели, а запасу нет: обычно дежурный засветло их заготавливает. Бросился вон из землянки за хворостом. Да где его в темноте найдешь! Руками пошарил под сосенками — одни сухие шишки. «Стоп! — себе думаю. — Разве шишки не те же дрова? Мать в деревне за милую душу самовар ими топила». Опростал от барахла свой вещмешок, нагреб в него прямо пятерней с земли шишек, мелких сучьев, сухих иголок — все, что в темноте под руку попало... Спускаюсь в землянку, открываю у печки сверху конфорку и ссыпаю все в нутро. От углей раздул пламя, тяга хорошая. Довольнехонек — сижу, теплом наслаждаюсь... Опять закимарил...
И привидился мне славный сон, будто лежу я дома на палатях, рядом — фельдшерица из медпункта, лейтенант Машенька. Протягиваю я к ней руку... Вдруг — трах-тара-рах! И боль в плече нестерпимая. Моментом очухался... В землянке паника, повскакивали ребята с нар, никто не поймет, в чем дело. Печурка на полу валяется, бок у нее разворочен, горящие шишки по полу рассыпались, дымище, вонь... А произошло вот что. Когда я шишки собирал, вместе с ними загреб в мешок пару винтовочных патронов — какой-то растяпа потерял. А может, фриц в суматохе рассыпал или специально подкинул. Вот они и зачали рваться в печурке. Одна пуля в потолок вдарила, а вторая по плечу меня резанула. Хорошо, кость не задела... Назавтра следователь из штаба прикатил дознание с меня снимать. «За самострел под трибунал тебя, сукина сына, и в штрафняк, как поправишься». Еле отстоял меня командир роты... Я и в санчасть со страху не пошел, забинтовали мне плечо ребята — через неделю, как на собаке, все зажило.
Только с того случая стали опасаться меня товарищи, избегать соседства. «У тебя, — говорят, — на роду написано принять тридцать три несчастья, а потому разделять твою участь нам совсем без интереса». Может, и правильно решили парни, осуждать их не берусь. Вот ведь когда форсировали Одер, в лодку со мной никто из взвода садиться добровольно не захотел. «Мы, — говорят, — лучше вплавь — меньше шансов на дно попасть». Ну я, как сознательный боец, говорю: «Черт с вами, раз вы такие суеверные, лезьте в лодку, а я с бревном в обнимку один поплыву». И поплыл бы, да командир взвода не позволил... Переправу начали ночью. Немцы, конечно, это дело не проворонили, устерегли. И ну пускать в небо осветительные ракеты да из пушек прямой наводкой по лодкам шпарить. В нашу посудину не попали — и на том фрицам спасибо. Но лично мне сюрприз преподнесли — на целую неделю посмешищем всего полка сделали...
Плывем мы, значит, на лодке. Вокруг снаряды рвутся, недогоревшие осветительные ракеты с противным шипом тут и там в воду ныряют... Ад кромешный!.. И надо ж такому факту случиться: одна из этих самых ракет падает мне на колени. А уж если быть точным, аккурат на гульфик штанов. «Не двигайся! — орет взводный.— Не упусти ее на дно лодки, там гранаты!» Я колени друг к дружке прижал — враз паленым запахло. Ну ватные штаны прожег — черт с ними. Но ведь дальше-то, под штанами, сами знаете что. И там уже, чую, припекает — терпежу нет. Еще маленько — и пиши пропало. Тогда я задираю вверх ноги, перекидываю их через борт и сам валюсь в воду... Выловили меня ребята, затащили обратно. И пошел я в атаку с прогоревшими насквозь штанами. Вот так-то, братцы. Теперь соображайте: пять ранений имею — и все они не в сражениях получены, и отметины от них на моем теле не спереди, как бы полагалось справному фронтовику, а сзади. Ведь иной неразумный подумает: видать, парень-то часто немцам спину казал, удирая. Не будешь же всем объяснять, как и что... А в настоящих-то боях берегла меня судьба: за всю войну ни одной царапины не поучил!