Михаил Шолохов не нуждается в заступниках и адвокатах. Лучше всего сказал о себе он сам. Наше деление его высказываний по темам несколько условное, так как, говоря о своих злоключениях с публикацией «Тихого Дона», он рассуждает и об участии крестьянства в революции, размышляя о писательском творчестве, говорит о нем как коммунист и боец, любовь к своей родной земле, казачьему Дону, России не отделяет от Советской власти и завоеваний революции. То есть всегда остается великим русским писателем, советским патриотом, коммунистом.

О народе и патриотизме
В колхозе хутора Ващаевского на второй день войны в поле вышли все от мала до велика. Вышли даже те, кто по старости давным-давно был освобожден от работы. На расчистке гумна неподалеку от хутора работали исключительно старики и старухи. Древний, позеленевший от старости дед счищал траву лопатой сидя, широко расставив трясущиеся ноги...
Но когда одна из работавших там же старух сказала: «Шел бы домой, дед, без тебя тут управимся», — старик поднял на нее младенчески бесцветные глаза, строго ответил:
— У меня три внука на войне бьются, и я им должен хоть чем-нибудь пособлять. А ты молода меня учить. Доживешь до моих лет, тогда учи. Так-то!
Два чувства живут в сердцах донского казачества: любовь к Родине и ненависть к фашистским захватчикам. Любовь будет жить вечно, а ненависть пусть поживет до окончательного разгрома врагов.
Из очерка «На Дону», 1941.

...И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются. Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя поставить рядышком; знаете, как это говорится: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», — а вот у нас они впряжены и здорово тянут! Тяжко ненавижу я фашистов за все, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю я свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас, драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагу всегда мы носим на кончиках штыков.
«Наука ненависти», 1942.

В Восточной Пруссии после взятия нашими войсками города Эйдткунена на стене вокзала, рядом с немецкой надписью «До Берлина 741,7 километра» появилась надпись на русском языке. Размашистым почерком один из бойцов написал: «Все равно дойдем. Черноусов».
Какая великолепная уверенность в этих простых словах русских солдат! И они дошли, да еще как дошли, навсегда похоронив под развалинами разбойничьей столицы бредовые мечтания гитлеровцев о мировом господстве.
«Победа, какой не знала история», 1945.
Путь моих земляков к сегодняшней жизни сложный, мучительный... Казачество родило таких великих бунтарей против царского самодержавия, как Степан Разин и Емельян Пугачев...
Почти пятьдесят лет я был свидетелем того, как оно врастало в социализм. Росли дети, становились колхозниками, агрономами, врачами, учителями. Обновлялась жизнь, обновлялся Дон и его обитатели — люди трудолюбивые, упорные, с характером. Часть этого обновления — в моих произведениях. И, будучи патриотом своей могущественной Родины, с гордостью говорю, что являюсь и патриотом своего родного Донского края.
Из интервью «Комсомольской правде», 1970.

О писательском творчестве
В том-то и беда, что не некоторые, а очень многие писатели давненько уже утратили связь с жизнью и не оторвались от нее, а тихонько отошли в сторону и спокойно пребывают в дремотной и непонятной миросозерцательной бездеятельности...
Общеизвестно, что Лев Толстой знал душу русского мужика как никто из нас, современных писателей; Горький исходил всю Россию пешком; Лесков исколесил ее на почтовых и вольнонаемных лошадях; Чехов, даже будучи тяжко больным, нашел в себе силы и, движимый огромной любовью к людям и профессиональной писательской настоящей любознательностью, все же съездил на Сахалин. А многие из нынешних писателей, в частности многие из москвичей, живут в заколдованном треугольнике: Москва — дача — курорт... Да разве же не стыдно так по-пустому тратить жизнь и таланты?!
Из речи на ХХ съезде КПСС, 1956.

Я за то, чтобы у писателя клокотала горячая кровь, когда он пишет, я за то, чтобы лицо его белело от сдерживаемой ненависти к врагу, когда он пишет о нем, и чтобы писатель смеялся и плакал вместе с героем, которого он любит и который ему дорог. Только при этих условиях будет создано настоящее произведение подлинного искусства, а не подделка под него.
Из речи на XXII съезде КПСС, 1961.

В чем же состоит призвание, каковы задачи художника, считающего себя не подобием безучастного к людским страданиям божества, вознесенного на Олимп над схваткой противоборствующих сил, а сыном своего народа, малой частицей человечества?
Говорить с читателем честно, говорить людям правду — подчас суровую, но всегда мужественную, укреплять в человеческих сердцах веру в будущее, в свою силу, способную построить это будущее...
Я хотел бы, чтобы мои книги помогали людям стать лучше, стать чище душой, пробуждать любовь к человеку, стремление активно бороться за идеалы гуманизма и прогресса человечества. Если мне это удалось в какой-то мере, я счастлив.
Из Нобелевской речи, 1965.

По своей форме писательская профессия одна из самых индивидуалистических. Она требует многих часов аскетического уединения за письменным столом. И не знаю, есть ли что-либо более плачевное для каждого из нас, чем быть похожим на другого. По своему содержанию, целям и направленности эта профессия — одна из самых гражданственных. В этом ни один настоящий художник не отличается от другого. Каждый из нас пишет для того, чтобы его слово дошло до возможно большего числа людей, которые захотят его услышать. И счастье приходит к нам тогда, когда мы выражаем не маленький мирок своего «я», а когда нам удается выразить то, что волнует миллионы.
«Гуманист тот, кто борется», 1966.

О «Тихом Доне»
Я получил ряд писем от ребят из Москвы и от читателей, в которых меня запрашивают и ставят в известность, что вновь ходят слухи о том, что я украл «Тихий Дон» у критика Голоушева — друга Л.Андреева и будто неоспоримые доказательства тому имеются в книге-реквиеме памяти Л. Андреева, сочиненной его близкими. На днях получаю книгу эту и письмо от Е.Г. Левицкой. Там подлинно есть такое место в письме Андреева С.Голоушеву, где он говорит, что забраковал его «Тихий Дон». «Тихим Доном» Голоушев — на мое горе и беду — назвал свои путевые заметки и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму) уделено политическим настроениям донцев в 17 году. Часто упоминаются имена Корнилова и Каледина. Это и дало повод моим многочисленным «друзьям» поднять против меня новую кампанию клеветы.
...Мне крепко надоело быть «вором». На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников — удачный момент. Третью книгу моего «Тихого Дона» не печатают. Это даст им повод говорить: «Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом иссяк родник...»
Горячая у меня пора. Сейчас кончаю третью книгу, а работе такая обстановка не способствует... За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели?..
Из письма А.С. Серафимовичу
от 1 апреля 1930.

Некоторые «ортодоксальные» «вожди» РАППа, читавшие 6-ю часть, обвиняли меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию...
Но я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, так как, не давши этого, нельзя вскрыть причины восстания. А так, ни с того ни с сего, не только не восстают, но и блоха не кусает...
У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю часть и не знающих того, что описываемое мною — исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против 6-й части. Они протестуют против «художественного вымысла», некогда уже претворенного в жизнь. Причем это предубеждение, засвидетельствованное пометками на полях рукописи, носит иногда прямо-таки смехотворный характер. Во главе — вступление Красной Армии в хутор Татарский, у меня есть такая фраза:
«Всадники (красноармейцы), безобразно подпрыгивая, затряслись на драгунских седлах». Против этой фразы стоит черта, которая так и вопит: «Кто?! Красноармейцы безобразно подпрыгивали? Да разве же можно так о красноармейцах?! Да ведь это же контрреволюция!..»
Тот, кто начертал сей возмущенный знак, уж наверное не знает, что красноармейцы, не кавалеристы, но бывшие тогда в кавалерии, ездили в те времена отвратительно: спины-то у лошадей были побиты очень часто... Почему расчеркнувшийся товарищ возмутился и столь ретиво высказал мне свою революционность с 3 «р» — мне непонятно. Важно не то, что плохо ездили, а то, что плохо ездившие победили тех, кто отменно хорошо ездил. Ну, это пустяки и частности. Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест, наиболее дорогих мне (лирические куски и еще кое-что). Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то три четверти надо выбросить.
Думается мне, Алексей Максимович, что вопрос об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции.
Из письма М.Горькому от 6 июня 1931.
Я рад тому, что мой роман «Тихий Дон» тепло встречен английским читателем и прессой. Особенно рад потому, что Англия — родина крупнейших писателей, вложивших в сокровищницу мировой литературы немало ценностей и способствовавших своим бессмертным творчеством воспитанию вкусов читателей-англичан.
Меня несколько смущает то обстоятельство, что роман воспринимается в Англии как «экзотическое» произведение. Я был бы счастлив, если бы за описанием чуждой для европейцев жизни донских казаков читатель-англичанин рассмотрел и другое: те колоссальные сдвиги в быту, жизни и человеческой психологии, которые произошли в результате войны и революции...
В заключение мне хочется сказать следующее: в отзывах английской прессы я часто слышу упрек в «жестоком» показе действительности. Некоторые критики говорили и вообще о «жестокости русских нравов».
Что касается первого, то, принимая этот упрек, я думаю, что плох был бы тот писатель, который прикрашивал бы действительность в прямой ущерб правде и щадил бы чувствительность читателя из ложного желания приспособиться к нему...
А жестокость русских нравов едва ли превосходит жестокость нравов любой другой нации... И не более ли жестоки и бесчеловечны были те культурные нации, которые в 1918—1920 годах посылали свои войска на мою измученную землю и пытались вооруженной рукой навязать свою волю русскому народу?
Из предисловия для английского издания
«Тихого Дона», 1934.

О коммунистах
и Советской власти
Помните ли Вы, Иосиф Виссарионович, очерк Короленко «В успокоенной деревне»? Так вот этакое «исчезновение» было проделано не над тремя заподозренными в краже у кулака крестьянами, а над десятками тысяч колхозников. Причем, как видите, с более богатым применением технических средств и с большей изощренностью.
...Продовольственная помощь, оказываемая государством, явно недостаточна. Из 50000 населения голодают никак не меньше 49000. На эти 49000 получено 22000 пудов. Это на три месяца. Истощенные, опухшие колхозники, давшие стране 2 300 000 пудов хлеба, питающиеся в настоящее время черт знает чем, уж наверное не будут вырабатывать того, что вырабатывали в прошлом году...
Если все описанное мною заслуживает внимания ЦК — пошлите в Вешенский район доподлинных коммунистов, у которых хватило бы смелости, невзирая на лица, разоблачить всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные «методы» пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это...
Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины».
Из письма И.В. Сталину, 4 апреля 1933 г.

...В недавнем прошлом, в 1918 году, донскую воду пили кони баварских кавалеристов. Сапоги немецких солдат топтали донскую землю. Краснов опирался на иноземные штыки, чтобы задушить молодую Советскую власть. Они хотели загородить дорогу революции, дорогу великому русскому народу, строящему новую жизнь. Прошло девятнадцать лет, и сейчас нам снова грозит с Запада и Востока фашистская сволочь. Простите за то, что я употребляю такие эпитеты, которые никак нельзя отнести к категории изящной словесности, но, когда говоришь об этих бестиях, на эпитеты скупиться не приходится...
Усилиями партии большевиков, усилиями всего нашего великого трудового многонационального народа мы нищую страну сделали богатой. Мы создали промышленность, мы создали крупное социалистическое сельское хозяйство. Мы с каждым днем все больше и больше увеличиваем нашу хозяйственную мощь.
Во что превратилось донское казачество за годы Советской власти? Не только в станицах, но и в хуторах почти в каждом доме имеются дети, учащиеся в средних школах. Казаки-колхозники уже не думают о том, чтобы вырастить сыновей, умеющих только работать в поле. Они хотят видеть своих детей инженерами, командирами Красной Армии, агрономами, врачами, учителями. Растет новая советская казачья интеллигенция. Растет Дон и выглядит уже по-новому. Смело и уверенно идем мы к светлому будущему.
Из речи перед избирателями Новочеркасского избирательного округа, 1937.

Думаю, что прежде всего нужно помнить о чистоте коммунистических идеалов. Нужно помнить о бескорыстном и верном служении идее. Коммунизм — это последовательное бескорыстие не на словах, а на деле. Каждый должен следить за этим. Сейчас настало время сыновей и дочерей тех, кто отстоял и укреплял Советскую власть... Представьте себе, чтобы Толстой пришел в редакцию «Нивы» пристраивать рукопись своего сына. Или, Рахманинов просил бы Шаляпина дать своей племяннице возможность петь с ним в «Севильском цирюльнике». Или еще лучше, Менделеев основал бы институт и посадил туда директором своего сына... Над этим стоит подумать. И не потому, что такие молодые люди плохи, без таланта. Совсем не потому. Но теми легкими возможностями, которые им предоставлены, они, быть может, заглушают более сильный талант, задерживают его развитие и проявление... Ленин учил опираться на самодеятельность масс, развивать ее, поощрять. Мы служим идее, а не лично себе. Каждый из нас должен видеть и чувствовать в себе прежде всего государственного человека, на каком бы месте ни находился.
Из интервью «Правде», 1974.

Где бы, на каком бы языке ни выступали коммунисты, мы говорим как коммунисты. Кому-то это может прийтись не по вкусу, но с этим уже привыкли считаться. Более того, именно это и уважают всюду. Где бы ни выступал советский человек, он должен выступать как советский патриот...
Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью все самое дорогое и светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается взять их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась...
Слишком дорогой ценой досталась всем нам Советская власть, чтобы мы позволили безнаказанно клеветать на нее и порочить ее.
Из речи на XXIII съезде КПСС, 1966.