Недавно среди ночи меня разбудил какой-то шум, типа
потасовки, под окном. С мыслью, не вызвать ли милицию, если напали
на кого-то из соседей, я выглянул в окно — и вижу, что милиционеры
на двух машинах уже здесь. Из зажатой ими в угол иномарки они выволокли
двух пьяных пацанов, и следом разыгралась такая показательная сцена.
Перво-наперво, как только шаткого водителя приперли брюхом к милицейским
«жигулям», старший отряда резво насовал ему по роже:
— Я тебе что, мальчишка, за тобой гоняться? Ты от меня что, уйти хотел?
Да я сейчас из автомата твою тачку расстреляю!
Пацан, все больше входя в чувство с каждой плюхой, кающимся тоном
отвечал:
— Ну все понял, капитан! Ну день рождения справляли, ну поддал, прости...
Младший состав тем временем прижал второго малого к другой машине,
где ему пинком промеж ног было указано, какую принять позу. Он с криком
«У-у!» ракорячился в позе распятого, и больше за всю сцену не издал
ни звука.
Одновременно из задней двери иномарки выпрыгнула тоже пьяная девица,
и бросилась к лихому капитану:
— Ну ты, чего ты его бьешь, козел!
Капитан с новым приливом ярости заорал:
— А ты уйди, тварь, сиськи оторву!
Но та неустрашимо перла на него, стремясь закрыть собой милого друга,
и тогда сам милый друг рявкнул через плечо:
— Уйди, сказали ж, на хрен!
Но та уже вцепилась в увесистый бронежилет служивого:
— Пошли со мной договоримся! Ну пошли!
Капитан стал отрывать от себя шальную девку, при этом ее друг рассвирепел
вконец:
— Ты, сука, сгинь воще, убью!
Патрули девчонку оттащили, и капитан, уже слегка остыв от возбуждения
ночной погони, обратился к своей рации: «Стрела, Стрела, я Сокол.
Взяли их, сейчас буду оформлять».
Эта зависшая над малым неминуемость законной кары заставила меня невольно
восхититься неподкупным капитаном, а малого заерзать еще больше, чем
от зуботычин. Ясно, теперь, как минимум, отнимут права на год, если
еще не пришьют сопротивление властям. И он опять взял прежний задушевно-покаянный
тон:
— Ну постой, брат, ну давай договоримся. Ты же нормальный человек,
все — люди...
— Я тебе сейчас договорюсь! Стоять!
Но, грозно сотрясая воздух, капитан все почему-то не спешил переходить
к обещанной им протокольной части. И, видно, ощутив легкий зазор меж
грозным словом и реальным делом власти, стоявший буквой «Х», орел
стал что-то уже тише торопливо вещать Соколу.
Что именно — я не слышал, но увидел, какой вышел результат. Капитан
наконец сделал малому недовольный жест рукой: мол, ладно уж, достал,
садись в машину. Малый, обежав быстро капот, сел справа от руля, капитан
— на водительское место. Сейчас же с заднего сиденья выбрался сидевший
там патрульный, деликатно оставляя главных действующих лиц наедине.
Минуты не прошло, как оба уже мирно вылезли обратно, и капитан скомандовал
отряду: «По машинам!» А малый уже дружески, чуть не с попыткой закрепить
рукопожатием вдруг воцаривший между ними мир, воскликнул:
— Ну, с Богом! Все путем! Спасибо, друг!
Патрули дали задний ход, и последнее, что я услышал, прежде чем и
пьяная компания умчалась, было:
— А как они нас догнали-то?
— Я сам не понял. Местность, видно, знают.
Пошел и я спать, но что-то не спалось, и я невольно стал вершить над
капитаном свой моральный суд. Конечно, заподозрив его с самого начала
в неподкупности, я допустил наивность. Но так ли уж он был в своем
грехопадении до гнусной взятки виноват? Поди ему и самому б хотелось
гордо реять неподкупным соколом над всякой мутью, полагающей, что
за зеленую бумажку может себе безнаказанно позволить все. А не разыгрывать
этот унизительный для личной чести и мундира фарс, вся цель которого
— как раз эту бумажку, как подачку, оторвать.
Но вот приходит он гордый и честный домой после дежурства — и что
ему с той гордостью и честью делать, когда жена с порога спросит:
«Ну что, надбавку дали?» А он ей: «Обещали в ноябре железно, ну самый
край — в декабре!» А та: «Ну и дадут, а мне-то что с того? Я жить
хочу, и чтобы дети жили, а не краснеть перед соседями и в школе, что
у нас папа — мент!» — «Ну ты пойми, Надь, — тогда с жалким видом начинает
капитан, как выставленный им же буквой «Х» пацан, — ну подожди...»
Но та уже ни ждать, ни понимать не хочет нипочем, когда холеная жена
соседа, только вернувшись с Кипра, загорелая и модная, с их бабьим
ядом поучает: «Сейчас уметь жить надо! Люди живут дай Бог — хоть звездочек
поменьше на погонах, да побольше в голове!..»
И после не счесть подобной сцены, гордый сокол, на чем свет стоит
браня такую жизнь, приходит поневоле к мысли, что легче все-таки на
улице договориться, чем терпеть это домашнее пыталище. Ну а начальство
тоже мыслит: «Какого черта эти увальни там ноют, что-то просят! Дали
им тачки, автоматы, улицы забиты лихачами, нелегалами, проститней
— ну и кормитесь, еще и нас могли бы подкормить!»
Тем паче, если не впадать в излишний педантизм, ведь справедливость
восторжествовала все равно: лихач наказан — и по морде, и материально.
А что штраф напрямик, минуя черную дыру бюджета, ушел в карман аса
ночной погони — оно, может, и лучше: непосредственное, так сказать,
распределение награды по трудам.
И оправдав так про себя вчистую капитана, я наконец заснул.
А на другой день по телевизору в «Дорожном патруле» прошел такой сюжет.
Прошлой ночью иномарка с пьяным, не иначе как, водителем на полной
скорости влетела в «жигули» на встречной полосе. У иномарки сработали
подушки безопасности, ехавшим в ней ничего, все с места происшествия
сбежали. А в сделанных в гармошку «жигулях» был отец с двумя детьми,
все насмерть. И главное, машина-убийца, как две капли, походила на
ту самую, что накануне отпустили под моим окном.
И я опять подумал: ну капитан! Видел он эту передачу, или опять кормил
свое семейство на очередном дежурстве? А впрочем ну не он бы оказался
крайним по дорожному несчастью, так другой. Ибо все дело не в отдельном
ком-то, а в одолевшей всех нас такой жизни, от которой не уйти уже
поодиночке никому.
Страна сегодня проклинает террористов, взорвавших наши самолеты и
Беслан: ах они нелюди, убийцы, гореть им в аду огнем! Но толку ль
эту нелюдь клясть? Всегда на миллион людей найдется один псих, который
спит и видит, как взорвать в метро гранату или еще как пострашней
всем за свои обиды отомстить — но с психа какой спрос? Так можно клясть
и энцефалитного клеща: ах он энцефалитный клещ, злодей, убийца! А
у него и органа-то, чтобы это слышать, нет!
Гробят людей и их детей не террористы и не косые автомобилисты, ежегодно
убивающие, кстати, больше всех террористов на свете. Гробит нас наш
сам порочный склад, когда каждый уверен: ну слегка, а то и не слегка,
скривлю душой, нарушу правила, все так живут — а мне что, с моей Надей,
отставать от всех?
Когда так мыслят обыватели — беда еще не велика, поскольку они мыслят
так всегда, стихийно делегируя надзор за некой генеральной прямотой
служивым всех, до президента, уровней. Но когда та же мысль пронзает
и те уровни, то крышка всем. И у нас сейчас народ кивает на правителей:
вор на воре, имеют дачи и машины, стократ превосходящие ценой их ставки
— но их уже не переделать, можно только как-то подворовывать под ними.
А те, на верху взбадривают себя — коли народ не против, то какой резон
не воровать, не разлагаться дальше в том же направлении?
И тут я выскажу крамолу, за которую меня наверняка осудят те, кто
с праведной слезой в неправедных очах сейчас клеймит этих энцефалитных
террористов. Если б не эти вдохновленные каким-то адским мщением самоубийцы,
наше саморазложение и не имело б вовсе шансов прекратиться. Они нам
дали наконец понять (или еще все же недодали?), что если это разложение,
при котором наши капитаны не продажными не могут быть, не прекратится,
прекратимся мы. Поскольку как наши служители берут сейчас у пьяных
пацанов — так же точно примут и у этих адских мстителей. И каждый
новый взрыв, ночной расстрел в стране об этом прямым текстом говорит.
А что до капитана, вынужденного подводить под смерть одних детей,
чтобы кормить других, я все-таки его, не чувствуя в душе такой моральной
силы, не виню за общий грех. Но от души и не завидую ему.