Уже много лет живет во мне мечта написать повесть
о детстве: о раннем, военном, еще «домашне-семейном», и о послевоенном,
детдомовском... Возможно, эта мечта так и уйдет вместе со мной в небытие...
В самом деле, кому сейчас охота читать про те наши младенчески-подростковые
страсти-мордасти, «мечты и звуки» более чем полувековой давности,
когда на дворе творится такой неслыханный и невиданный террор, такое
глумление и беспредел над детством наших внуков, какой был возможен
лишь на оккупированных немецко-фашистскими захватчиками территориях
да в таких концлагерях, как Дахау, Бухенвальд, Треблинка...
Четыре миллиона беспризорных детей нынешней ельцинско-путинской России
сравнимы разве что с числом малолетних бродяг времен Гражданской войны
на всей огромной территории бывшей царской России! Войны, а не «мирного»
времени!
Даже в годы Великой Отечественной и послевоенные наше детство не было
таким обездоленным, как сейчас у детей «второго сорта».
Нам, потерявшим на фронте и в тылу отцов и матерей, сельским детдомовцам,
было трудно не только психически, но порой и физически. Всюду не хватало
взрослых рабочих pyк. Если я буду писать повесть, я расскажу, как
мы, десяти— одиннадцатилетние пацаны выезжали летом в сосновый бор
на заготовку дров. Никаких бензопил типа «Дружба» у нас тогда не было
и в помине. Срезали сосны с корня двуручной пилой, а потом распиливали
на чурки. Смола прихватывала пилу — не протянуть! И тогда смачивали
полотно керосином. Неделями жили в сооруженных своими руками балаганах.
Жара. Комары. Дожди... И вечерние костры!
Наше алтайское детдомовское село Савиново, что под Бийском, расположено
в редком по красоте заповедном уголке. Представьте себе что-то наподобие
морского мыса, острие которого упирается в устье двух речек. Справа
— узкая, прохладная, родниковая с татарским названием речка Иткуль.
Протекает она вдоль глубокого песчаного яра. Вкуснее иткульской воды
и коровьего молока в здешних местах я нигде не встречал.
Слева, со стороны Бийска, широченная песчаная пойма речки Чемровки.
Приняв в свои теплые, прогретые на мелководье струи прохладной Иткуль,
она убегает дальше, за село, чтобы через десяток километров отдать
воды могучей полноводной красавице Оби.
Если я буду писать повесть о детстве, я расскажу, как зимой в спальных
корпусах мы по очереди — по графику дежурства — топили печи. Хотя
мы и заготавливали дрова, но они не успевали как следует высохнуть.
Выручала церковь, деревянная, давно не работающая. Пол церкви был
выстлан толстенными длинными лиственничными плахами. Мы отрывали эти
горбыли и разрубали на дрова. Горели они ярко и жарко...
Если я буду писать эту повесть, я обязательно расскажу о том, как
в «банный день» мы носили зимой ведрами воду из иткульской проруби.
С кромки яра вниз к речке вела узкая терраса. Вижу как сейчас: мы,
тонкорукие пацаны, карабкаемся друг за другом с ведрами в руках по
обледенелой от пролитой воды тропке.
Трудности деревенского быта скрашивали счастливые мгновения немудрящих
игр: «в бабки», «в лапту», а также катание на коньках-«снегурках».
А разве можно забыть летнюю рыбалку на обеих пескаревых и чебаково-окуневых
речках и карасевом озере Новеньком? А купание «до дыма в глазах»?
А картошку, нанизанную на проволоку и испеченную в печной трубе на
крыше детдомовской кухни? А громадные полосатые арбузы с колхозной
бахчи, которые мы по ночам, извините, «приватизировали»? А «скрутить
«шею» подсолнечной шляпе, свисающей там и сям с деревенского плетня,
нам, как говорится, и бог велел...
Конечно, в силу обстоятельств личного характера и «шрамов» прошедших
лет восприятие детского сиротства у каждого было свое. У Николая Рубцова,
например, детдомовского однокашника и литинститутского однокурсника,
запечатлелось несколько иное видение детдомовского быта:
Вот, говорят, что скуден был паек.
Что были ночи с холодом, с тоскою, —
Я лучше помню ивы над рекою
И запоздалый в поле огонек...
Мне запомнилось все: долгие зимние сибирские ночи с быстро сгорающими
в печи горбылями церковного пола; детприютские и детдомовские столовки;
не всегда сытные первые послевоенные годы и нескончаемая красота,
таинство великолепия, «очей очарование» заповедных уголков сибирской
природы... И тоска — неизбывная тоска о родном доме, о родных... Оказывается,
самое страшное в детстве — это тоска одиночества в кругу себе подобных.
Это, наверное, как если бы ты вдруг оказался на чужой планете, среди
похожих, но совершенно чуждых тебе существ, среди другого быта, других
обычаев... И чтобы выжить, не умереть с тоски одиночества, нужно день
за днем привыкать к «инопланетным» обычаям, к режиму полувоенной дисциплины:
«подъем», «отбой», «мертвый час», «дежурство», «труд», «отдых»...
Завершение моей детдомовской жизни произошло уже в другом месте: в
детском доме села Малахова того же Алтайского края. Там наш мальчишеско-девчоночий
сиротский быт стал почти полностью «комфортабельным». Своя электростанция,
водяное отопление, усиленное санаторное питание...
Когда я делюсь с супругой (тоже рано лишившейся матери) воспоминаниями
о детстве, она, выросшая хоть и не в сытости, но «дома», порой завидует
мне. Наш детдомовский быт представляется ей намного богаче, интересней.
Как же! Еще в Савинове я научился играть в шахматы и шашки. Там же
прикоснулся к клавишам пианино. Даже начал учить сольфеджио. А в Малахове
играл в струнном оркестре. Там же пристрастился к чтению и записал
в тетрадь первые стихотворные строки. Участвовал в детском хоре и
драматическом кружке. Играл в хоккей на траве и волейбол, мчался на
коньках по озерной глади и скатывался с высоченных холмов (по-алтайски
— «увалов»). Там же окончил семилетку. Супруге же, чтобы пополнять
образование, пришлось уже взрослой учиться в вечерней школе...
И все же... И все же на всю жизнь остались в памяти те «ночи с холодом,
с тоскою», особенно в первые годы детдомовской жизни. С тоскою по
дому, родному родительскому дому, заменить который в детском возрасте
не сможет, наверное, ничто на свете... Оказаться же в чужой, иноязычной
стране, куда сегодня отправляются (не по своей воле) в чужие семьи
тысячи моих юных соотечественников, вообще было немыслимо!
У нас, двух братьев и сестры, до войны была «полная» семья: отец,
мать, бабушка, дедушка... Даже совсем молодые дядя и тетя были рядом.
Война разрушила ее. Ушел и погиб на фронте отец. Следом за ним — дядя.
Следом за ним умер дед. А в первый послевоенный год — мать. Нашла
свою судьбу и уехала на край земли тетя... С нами (самому старшему
из нас было десять лет) осталась одна бабушка-пенсионерка. Как только
она ни пыталась сохранить этот «осколок» еще недавно большой дружной
семьи! Об этом мы, конечно, узнаем потом, став взрослыми. Я помню
только, как не хотели мы с ней расставаться. Но оставить нас дома
было ей не по силам...
Все вышеприведенные мной «воспоминания и размышления» возникли в связи
с одной из апрельских телепередач «Основной инстинкт», посвященной
теме усыновления и удочерения наших российских детей иностранцами.
Актуальность проблемы обострилась особенно на фоне нашумевшего убийства
русского мальчика усыновившей его американкой.
Как известно, сорокинские «Основной инстинкт» и познерские «Времена»
— телепередачи-близнецы — имеют ярко выраженный «стандарт».
Во-первых, состав участников всегда с перевесом в сторону защиты нынешнего
режима.
Во-вторых, использование малейшей возможности «лягнуть» коммунистов.
И, в-третьих, стремление умолчать, упрятать подальше корни обсуждаемой
проблемы, т.е., обсуждать следствие зла, не вскрывая его причины.
Беспризорность российских детей, сиротство — самая острая, самая болезненная,
я бы сказал, самая страшная и непростительная явь нашей сегодняшней
жизни. И решать проблему с помощью иностранных агентств по усыновлению
русских детей — пусть даже богатыми американцами — варварство, беспамятство,
злодеяние. Потому что торговля детьми (а фактически это так!) безнравственна.
Потому что мы лишаем себя, может быть, лучших сынов и дочерей Отечества.
Наконец, потому, что мы лишаем своих соотечественников (без их ведома
и желания) Родины!
И тут к месту вспомнить, что для них, лжедемократов, либералов, «граждан
мира», слово «Родина» — пустой звук. Для них, не помнящих родства,
идеал — двойное гражданство, о котором они загалдели сразу же, едва
привели «банду ельциноголовых» к власти.
Светлане Сорокиной (да и остальным участникам передачи, включая «зрителей»)
неплохо было бы посмотреть перед началом обсуждения этой темы-проблемы
советский послевоенный фильм «У них есть Родина». Нас, детдомовцев,
водили смотреть этот фильм из Савинова в соседнее село Соколово, где
была стационарная киноустановка. Это фильм о том, как немецкие оккупанты
разлучали малолетних детей с родителями, увозили их в концлагеря,
чтобы использовать их как доноров для своих раненых. Существуй тогда
трансплантация человеческих органов, гитлеровцы, несомненно, использовали
бы свои беспомощные жертвы. (Не исключено, покупают — «усыновляют»
— российских детей и для этих целей наши иностранные «благодетели».)
На всю жизнь осталась в памяти кинохроника: немецкие солдаты вырывают
из рук обезумевших от горя матерей их кровных малюток. И многоголосое,
отчаянное: «Мама! Мама !..».
Разлука с Родиной для многих освобожденных из концлагерей советских
детей не кончилась и с окончанием войны. Они были интернированы, оказались
в американо-английской зоне ответственности и могли остаться за границей
навсегда, забыть, кто они и откуда родом.
Но тогда, Светлана Сорокина, Екатерина Лахова, Дарья Донцова и другие
участники передачи, было, к счастью, советское «сталинское» правительство.
И оно, это правительство, не только не позволило усыновлять своих
сирот иностранцам (а у нас тогда, по данным энциклопедии «Великая
Отечественная война. 1941—1945 гг.» ,М., 1985, было 5 тысяч детских
домов!), но использовало всю мощь авторитета страны-победительницы
германского фашизма, чтобы вернуть на Родину оторванных от нее врагами
советских детей.
A мы, дети блокадного военного тыла, братья и сестры по несчастью
своих ровесников, оторванных от дома, от родной земли, с чувством
любви и гордости пели звонкоголосым детдомовским хором:
Не нужен мне берег турецкий
И Африка мне не нужна!
Но об этом — о том, почему наша все еще богатейшая природными ресурсами
и трудолюбивым, искусным людом страна продает иностранцам десятки
тысяч своих малолетних граждан, в телепередаче не было сказано по
существу ни слова!
Впрочем, Сорокина, завершая программу, рассказала аудитории и телезрителям
«страшную» историю, нарисовала «ужасную» картину, привела «ужасный
пример» нынешнего сиротского бесприютного быта наших российских детей.
Это история ее посещения («вместе с прокурором»!) одного из сельских
детских приютов Нижегородской области. Дети, рассказала она, чтобы
не замерзнуть, грелись у электрообогревателя с вопиющим нарушением
техники безопасности. («Мы смотрели и не знали, что делать: если отключить
обогреватели, дети могут замерзнуть; если не отключать — их может
убить током... Знаете, глядишь и выть хочется! После такого зрелища
разве будешь осуждать усыновление наших детей иностранцами? — все
более и более нагнетала голосовые децибелы ведущая. — Да хоть в Африку!»
— зашлась она в своем резолютивном монологе).
В тот момент и мне захотелось крикнуть, покрывая трехтысячеверстое
расстояние:
— Светлана! Так ведь и президент Путин, обозрев картину невиданного
разрушения ельцинской России, выразил точь-в-точь такое же желание
о безутешном вое! А что он сделал, чтобы это желание не возникало
ни у кого: ни у старых, ни у малолетних?
Вот он вновь озвучил свое очередное так называемое послание. И куда
же он «послал» свой народ, свою страну, ее будущее — «домашних», детприютовских
и беспризорных детей? Ведь кроме очередного пустозвонного обещания
«улучшить жизнь» никакой конкретики! Зато электронные «демократические»
СМИ в связи с этим «событием» устроили настоящий лакейски-хвалебный
шабаш. И ведь как ловко подают! И то, что сказал Путин, хорошо. И
то, о чем промолчал, замечательно!
Что же касается «доступности» и равноправия партий в государственных
средствах массовой информации, о чем было сказано в послании, то ведь
достаточно Указа президен-
та — всего лишь Указа! — об обязательном постоянном лимите времени
на радио и телевидении для самых массовых из них. Но президент вряд
ли на это решится. Власть олигархов боится слова правды. Боится открытости.
Не зря же она уничтожила в 1993 году непокорный Верховный Совет. А
следом вышвырнула из СМИ оппозиционный «Парламентский час», заменив
его своим беззубым, карманным...
Показывая, цинично смакуя, с утра до вечера и с вечера до утра нынешнюю
криминальную Россию, иногда лицемерно, лицедейски, с фальшивым лицом
«Сорокиной» или «Познера» или наглой небритой физиономией «Сванидзе»,
обсуждая обрушившиеся на Россию беды, «теледракулы», сказав «А», никогда
не скажут «Б». Никогда не скажут, почему подобной разбойной вакханалии,
подобного площадного цинизма, сценической и кинотелеэкранной похабщины,
кровавых бандитских разборок и многих других ужасов сегодняшней жизни
не было и даже не могло быть вчера! Ни при Сталине. Ни при Хрущеве.
Ни при Брежневе...
А ответ лежит на поверхности. Потому что тогда был другой строй. Тот,
который защищал человека от одичания. Тогда была гуманная (при всех
ее недостатках, искажениях) Советская власть!
Но об этом они никогда не скажут!