Кого не били по сердцу хотя бы однажды услышанные слова «детдомовцы», «подкидыши», «отказники»? Все это о детях, обездоленных не по своей воле и часто не в силу каких-то чрезвычайных обстоятельств лишенных любви и опеки самых близких и дорогих людей — родителей, семьи.
Семья в любом государстве является духовной скрепой общества. Она же и показатель его нравственного состояния. Дети-отказники появились раньше, чем на страну обрушилась перестроечная катастрофа и началось остервенелое крушение социалистического образа жизни. Матери-кукушки уже подкидывали государству на прокорм и воспитание своих детей. Общество било тревогу, обращалось к законам родительского долга, старалось направить на путь истинный сбившихся в жизни матерей, отцов. Губило больше всего пьянство. Были и вполне благополучные семьи с материальным достатком, но глухие к собственным детям. Газета не молчала. Постоянные ее разделы «Семья», «Родительский дом» рассказывали о мудрости семейного воспитания, о помощи обездоленным детям, о семейных детских домах, о здоровом образе жизни, о вреде пьянства, о поборниках возвращенного детства, о том, как люди помогают друг другу. Нередко в то время приходили в редакцию исповедальные письма: «Спасибо, не знаю, что было бы с моей семьей и детьми, если бы я не одумался, не прекратил выпивки...» Мы радовались таким письмам, завязывали переписку, что называется держали под контролем. Не проходили мимо детских судеб.
Но против народа разворачивалась перестройка с ее чудовищными реформами, бросала людей в безработицу, в беззарплатицу, опрокидывала в бедность, болезни, наркоманию, голод, разврат, пьянство, воровство, разбой. И это жесточайшая война против детей, против молодежи усиливается все больше. Не молчать! Не бездействовать! Спасем детей — спасем Россию!


МОЯ родственница Тоня меня заинтриговала: «Все вы пишете о плохом, дядя Витя. Напишите о хорошем». О чем, о хорошем?
— О том, что я умерла.
— Плохо шутишь. Чего ж тут хорошего? Тебе всего 27 лет. Жить да жить.
— Вот-вот, жить бы, а я разве живу? Разве я жила? Вот помру к Новому году или к Рождеству, тогда напишите, пожалуйста, святочный рассказ.
— Ты с ума сошла! Святочный рассказ...
— Именно так, дядя Витя. Хорошо, что наркоманка отмучила людей, сама отмучилась. Именно так. А я постараюсь, я уж постараюсь. Я сдохну. У меня уже моча черная. Тушь, а не моча. Ноги, сами видите, колоды, а не ноги. А платочек, знаете, почему я никогда не снимаю?
Я молчал, будто не догадывался.
— Потому что лысая. Умные волосы покинули глупую голову. Стричься не надо, завиваться не надо. Правда, я до парикмахерской сейчас и не дойду. Сил нет.
— А что в больницу не ляжешь?
— Дядя Витя, вчера мама вызывала «скорую помощь». Меня не взяли. Полиса нет.
— А где? — удивился я. — Где твой полис?
— Не знаю. Все на зоне, да на зоне. Вся жизнь на зоне, почитай, 11 лет уже как с зоны не вылезаю. Где мой полис, не знаю. И поэтому вчера меня в больницу не взяли. Врачиха популярно пояснила, что не к чему. И еще намекнула: все одно помру. До Нового года не дотяну, чего зря беспокоиться.
Да, это так. В гроб краше кладут. Тем страшнее для меня ее радостное нетерпеливое ожидание собственной смерти. Ресурс ее жизненных сил исчерпан. Хотя ей летом исполнилось 27 лет, рот ее зияет черной беззубой дырой. Черной, потому что губы ее не алые, как положено по возрасту, а иссиня-черные, резко очерченные, рот, запавший по-старушечьи, кожа серая, дряблая. На зоне в последнюю сидку покривили ей, поломали нос. В автозаводском лагпункте какие-то свои товарки. За что? Дозу ли украла или кусочек колбасы из передачи. Крепко отоварили...
— Ты правда хочешь, чтобы о тебе написали?
— Да, дядя Витя. Правда хочу. Почитают — опечалятся. Жила, скажут, Тонька, хорошая, но глупая, как пробка. Жила. Могла бы жить долго. Но ума не хватило.
Она задумалась, потом продолжила:
— Кто-то глупую пожалеет. Мне приятно сейчас знать это, что кто-то пожалеет меня. Мертвую уже. А живую не жалели, шпыняли, били, колотили.
«Но ты, Тоня, тоже... Кого ты-то обогрела в своей жизни, кому помогла?» — хотел сказать я, но не стал.
В Горьком мне быть случалось сотни раз, поэтому Тонькина жизнь незадачливая пробегала передо мной без каких-либо пробелов с того дня, когда ее мать Жанна забеременела и не хотела рожать. Объяснила на семейном совете: по той причине, что Владька — муж — как был пьянчужка, так пьянчужкой и остался. А ведь Жанна надеялась, что с рождением первой дочки Владик забудет собутыльников, станет порядочным человеком, добрым отцом. Ничего подобного. Еще больше теперь выпивал ее несерьезный красавец Владик. Поглупел заметно, хоть и раньше в нем ничего сократовского не находили. Школу-десятилетку не окончил, хотя учителя за уши тянули.
Так что Катька, первая дочурка, только Жанниной была. И днем, и ночью. А Владик был раздосадован только перерывом в половой жизни. Но он нашел замену Жанне. И прекрасно.
Однако из-за слабого характера, из-за трусости Жанна не пошла на аборт, а послушалась свою приятельницу-медсестру Лиду из больницы с улицы Июльских дней (психушка) и выпила какую-то отраву. Лида уверяла: вылетит как пробка. Проверено. Ничего не вылетело. А сроки ушли. Так что Тонька родилась в положенное время. Нежеланная, нелюбимая. Кстати, Катьку тоже мать не жаловала. Потеряли в те годы русские городские женщины изрядную долю материнского дара. Накормить ребенка, одеть, обуть — это все наличествует. А вот что у дитяти на уме, что в душе — стало непознаваемым, неведомым для родной матери.
Вернется Жанна из магазина, где торговала, разогреет себе наскоро куриную ножку с вермишелью, зальет соусом, спросит, какие оценки, — и к телику, если грозный муж где-то гуляет и не мотается пьяный перед глазами. Если деспот дома, то Жанна, накинув что-то на плечи, вытолкает дочек в общий коридор, оставит охладевать домашний очаг — поле битвы — своему красавцу Владику. А он лет через 10 совместного проживания уже стал диким зверем. Однажды Жанна запоздала собраться, так муж ее так пнул в живот, что разорвал матку, и лишь чудом Жанна не умерла от потери крови. Потеряла сознание, очнулась на какой-то день уже после операции. Жанна стала бесплодной. Это и к лучшему. Рожать больше она не желала. Хватит. Чтобы не погибнуть, ушла от дурака. Навсегда. Хотя его мать на коленях умоляла сноху простить сына, принять на поруки. Причем за большие деньги. Владик уже нигде не работал. Отовсюду выгоняли и в конце концов не принимали его никуда. Даже в дворники. Но Жанну было уже не уговорить. Все. Чтоб дурак ее больше не беспокоил, ушла к какому-то мужчине. С детьми. Просто чтоб было кому защитить. Приехали...
Я сто раз задавался вопросом: как же так получилось, что Жаннины мать с отцом все смогли пересилить, работали, как черти, но детей не забыли и ума не пропили. Простые, деревенские. На территории автозавода в Горьком есть огромной длины аллея, там с двух сторон метровые красивые портреты передовиков-стахановцев стоят. Мать целую пятилетку задорно глядела людям в глаза — знай наших, чуварлейских, деревенских. Сотни тысяч кабин грузовиков покрасила мать Жанны, баба Клава, за свои трудовые годы. Вредная работа в покрасочной камере, говорят, а ей сейчас около 90 лет, и все бегает.
Есть в Канавино завод «Нормаль». Производство авиационных деталей для истребителей. Разные мелкие такие железки, но очень ответственные. Их термообработку проводил именно ее, Жанны, папа. Талантливый рабочий. Не образованный, отнюдь. А насколько выдержанный человек, хоть бы когда матюкнулся. Ни одной детальки высокоточной из-за него не выбросили — во как Степан Иванович ответствовал своему месту термиста. Последним был в цепи производства до сборки самолета. Тоже уважали, награждали, поощряли. А каким был тружеником. Жилье-то они, отец и мать Жанны, своими руками себе соорудили в свободное от работы время, методом народной стройки назывался этот почин. Все материалы (кирпич и прочее) дали предприятия бесплатно своим передовикам, а дома отгрохали уж они сами, им самим и жить. Так было повсюду в советской стране. В Новосибирске (сам я жил на квартире у слесаря-лекальщика завода Сибсельмаш Бирюкова С.Ф.), в Ульяновске, в Свердловске, в Горьком, в Кулебаках. Так и назывались эти районы — квартал народной стройки. Сколько же тогда появилось подобных кварталов... Вот были времена, не то что нынешние. Нынче, как известно, у иных особняки в тысячи квадратных метров, а ведь если покопаться, то деньги на этот особняк украли они у народа, а сами и гвоздя в стенку не вбили.
А тогда была власть трудящихся. Они себе сами строили дома, в которых жили. И, надо сказать, неплохо жили. Помнится, в году 72-м или 73-м приехали мы с женой и ребенком к моим родственникам на Новый год из Кулебак в этот самый двухэтажный дом в Шпальном поселке возле завода «Нормаль». Каменный, красного кирпича. Новый год встретили за обильным столом. В тепле. Тоже была холодная зима тогда. Но в доме жарко. В те годы о замерзающих городах не знали.
Беда была несколько иной. Где-то в час дня 2 января я собрался и уехал к себе домой. На автостанции было очень мало народа. Новый год же, люди празднуют. От этого я и уехал, чтобы от изобилия не заболеть. Теща все подкладывала кусочек один лучше другого, тесть все подливал. Я уехал, боялся умереть от обжорства. Вот как жили передовики социалистического производства, простые советские рабочие. На прилавках магазинов вроде немного чего, а в холодильниках у народа битком всякого добра: и мяса, и кур. Да, всего. И водочные изделия, и вина нефальсифицированные. Кто мог подумать, что придет время нынешнее, когда до 45 тысяч человек в год (целый городок) умирать будет от фальсифицированной водки.
Рядом, через два дома, в пятиэтажном доме жил этот Владька — красавец незадачливый. Из очень славной семьи. Папа — машинист электровоза, водил пассажирские поезда, мама тоже работала на станции Московская. Трое детей. Две их дочки закончили механико-математический факультет Горьковского университета. Замужем. Красавицы (одна из них сейчас в Израиле с семьей, вышла замуж за еврея).
Что еще сказать о детях? И Степан Иванович, и Владькин папа — оба фронтовики, не герои, но и не обойдены почетом. Орденоносцы. Короче, не стыдно людям в глаза смотреть.

А ВОТ УЖЕ с деток пошло все наперекосяк. Владька, как я уже сказал, быстренько стал алкоголиком. Отца с матерью посылал куда подальше. Жанна замкнулась в себе, убивала время чтением дешевеньких детективов и дамских романов, заботилась о том, чтобы девочки ее были накормлены и прилично одеты (чисто, не в рванье), ходили в школу. Довольно бесхарактерная, не очень умна. Чего стоит тот факт, что вместо экзамена в институте побежала в тот день и час в кино. Родителям сказала, что не сдала. Короче, девочка сама не знала, чего она хочет, стала мамой — не понимала, чего от нее хотят ее девочки. Не было войны, никто не строил сам своей семье квартиры в нерабочее время, жить стало гораздо легче и оказалось, что иные опасности пришли в страну. Период позднего брежневского застоя привел трудящихся к политической слепоте, народ — к инертности, к безразличию: моя хата с краю, меня это не касается. Вроде шло все как вчера: в парткомах сидят умные люди — партократы, еще проводятся грандиозные по внешним характеристикам партийные съезды в Москве, на местах — партконференции, но все уже не то. Ты не горяч, ты не холоден. Ты тепл. Так словами Библии можно сказать о большей части советских людей того периода. И когда пришел «лучший немец» — меченый Гобачев — к власти и затеял перестройку, а фактически реставрацию капитализма в СССР и полную капитуляцию вчера еще сильнейшей державы мира пред Западом, когда Ельцин затащил Россию в «дерьмократию», снес «железный занавес», защищающий наш народ от гибельного, тлетворного воздействия западного мира, разрешил в стране все, что не запрещено, — дождались мы «цветочков» демократии. Они пахли очень дурно. Наркотиками, в частности.
По школам Нижнего Новгорода (от имени пролетарского писателя — певца «Буревестника» у Немцова, «демократа-губернатора», портилось настроение, поэтому город переименовали) стали шататься разные подозрительные граждане цыганского обличья. Из поселка Ольгино, города Бор (под Горьким, на другом берегу Волги) прочие снабженцы стали бесплатно угощать школьников марихуаной, героином, позднее другими «колесами» — наркотическими таблетками. В результате в классах, где учились Катька и Тонька, половина учеников уже в 13 лет села на иглу. Куда смотрели учителя, директоры школ, общественность, родители? Милиция, наконец. Учителя смотрели в пустой кошелек и от голодных спазмов думали лишь о том, чем они своих собственных детей накормят. Помните обвал зарплат и взлет цен — это было все в те годы, 1991—1993? Общественности тогда, можно сказать, в прежнем понимании не было, были какие-то атомы. А милиция? А милиция стала обогащаться, в особенности та часть, которая должна была бороться с наркоторговлей.
Говорили мне и Катька, и Тонька: первые распространители наркотиков — это цыгане, а вторые — менты. Цыганам в заклад за дозу были отнесены зимние пальто обеих девчонок и их дружков, хрустальная посуда из дома родительского и от бабушки (дед умер от огорчений в 1991 году), ковры, телевизоры, зимние сапоги, все золотые безделушки, что нажиты были в брежневские времена, — все ушло цыганам. И ментам тоже. Спасать от тюрьмы. Не спасли.
Чтобы уколоться, надо было воровать. Что они и делали. Крали в магазинах. Преимущественно втроем. Две девушки и парень. Получалось. Одежду, ткани, обувь. Если бы они на это жили, жили бы безбедно год. Но они кололись. А это значит — хватало максимум на неделю. И наконец посадили. В первый раз. Всех.
Пока Тонька парилась на нарах под Рязанью, Катька умерла в Бору. Летом. Полетела к цыганам за дозой. Ей дали, причем слишком много. Слух прошел: в наказание, чтобы сдохла, для примера другим. В жаркий июльский день она свалилась на улице чужого городка. Никто точно не знает, почему ее не забрала в больницу «скорая помощь». Чтоб статистику не портить?
Увезли уже мертвую. Кинули мешок с нею на угольную кучу у больничной котельной. Полагали, что некому будет оплатить пребывание ее трупа в холодильной камере. Но сфотографировали покойницу, разослали снимки участковым области. Поэтому через две недели ее забрала хоронить мать, Жанна Степановна. Забрала, похоронила. Почти не плакала. Потому что отплакалась раньше. Потому что многократно сама пыталась наложить на себя руки. Но, очевидно, слабость характера мешала делать это серьезно. Ее всегда спасали. От снотворных таблеток. Перерезанные вены ее тоже были, скорее, имитацией, чем поступком.
Тонька отсидела три года, вышла. Клялась, божилась бабушке, матери: больше не буду. Как бы не так. Через месяц уже дома восстановился притон. Друзья, подруги. Забрызганные коричневой жидкостью из шприца стены в кухне, окровавленные тряпицы, посиделки до утра. Крики под окнами: «Тонька, деньги отдай за три дозы, на счетчик поставим!» И кражи, уже квартирные.
В магазины Тоньку с дружками с такими рожами уже не пускают или пасут так, что спичечный коробок не украсть. Пришлось сменить профиль. Погиб ее подельник, сын милицейского майора. Они как раз залезли в квартиру к менту. И не вовремя. Мент выстрелил парню в печень. Смерть на месте, а Тоньку посадили. Во второй раз. Был и третий эффект несостоявшегося ограбления квартиры: выкинули с работы милицейского майора, отца парнишки-наркомана. Говорили, отличного опера. А почему сына воспитал грабителем? Потому, что не видел его месяцами, ловил других бандитов. Сын же получил пагубное пристрастие, общаясь с сотнями подонков ближнего круга — поголовно все наркоманы. Все, что живы.
Кстати, интересное наблюдение. Почему в медицинской статистике мало числится смертей по причине наркомании? А потому, наверное, чтобы начальство могло спокойно смотреть в глаза матерям и отцам убитых передозировкой.
Катьке написали: печеночная кома. Без вскрытия, без анализа крови, без анамнеза. Во как. Хотя у нее не было живого места на ногах и руках без отметины от иголки. Но патологоанатом Борской больницы их не заметил. Как и у других сотен молодых покойников. Не думаю, что это его инициатива, думаю, начальство приказало. Не только в Бору, в Н.Новгороде, везде по России.
Другое еще выскажу предположение: все или почти все молодые наркоманы (известные) состоят на учете в милиции. Но какой это дает эффект? Обеих девочек — и покойную Катьку, и Тоньку-воровку — неоднократно лечили. Поначалу анонимно, за немалые деньги, потом, перестав скрывать то, что уже всем известно, явно — в психушке. Ну и что? Каков результат? А никакого. Почему? Позволю дерзкое предположение — это выгодно. Нет, не врачу, лечащему этих несчастных. Хотя, бывает, и ему тоже. А системе в целом выгодно. Какой системе? Есть ли такая? А как без системы построить приобщение к игле миллионов подростков, как растлить их, чтобы они могли без стыда уже сами убивать других: своих приятелей знакомить с пороком. В этой системе есть не только цыгане — торговцы смертью, не только менты из ОБНОНа, не одни врачи-наркологи (из продажных), но и господа, протащившие законы в Госдуму, напяливающие маску благородных правозащитников. Каждый имеет право уколоться (жить, как хочет сам: спиваться, ловить кайф от героина, ловить кайф от порнофильмов, сбиваться в стаи на дорогих тусовках в гей-клубах). Они, продвинутые, в Н.Новгороде уже пытались свадебку организовать: два неполноценных растленных типа венчаны были каким-то попиком. Благо епископ Нижегородский и Арзамасский это отменил, а попика расстригли. Эта система существует, мелочь мы видим, распространителей сажают периодически. А организаторов — никогда. Знаем мы, что они есть. А кто они? Где? Думаю, что рядом.
Почему Тонька и Катька не смогли противостоять воздействию этой системы? Разорвалась связь предков и потомков.
Деды и бабки их (какие были славные, героические люди, хоть в труде, хоть в бою) никакого воздействия на своих внуков не оказывали. Нет общего. Нет труда. Труд мог бы быть воспитателем для подрастающих потомков. А его не было. Никакого. Даже примитивного, бытового. Две девицы — до зоны Тонька, до смерти Катька — свое бельишко стирать не пытались. Бабушка или мама. Щи не варили, не пробовали. Ничего не делали. Красили губы, ногти, завивались, вертелись перед зеркалом, обсуждали нравы, жизнь голливудского артбомонда, и нашего тоже. Кто с кем развелся, кто какую тряпочку надел, кого застукали на чем-то. Короче, полнейшая, до идиотизма, жизнь животного организма. Чистая биология. Полное незнание жизни своих героических предков — у деда и бабушки столько было орденов, медалей, грамот. За что? Эти дуры ни разу не спросили, какими подвигами отмечена жизнь их предков. Неинтересно. Я думаю, это тоже признак воздействия системы на нашу молодежь. Чтоб не помнили. Ни о Магнитке, ни о Днепрогэсе, ни о Великой Отечественной войне, где предки доказали всему миру, что они самый великий, самый непокорный народ в мире.
И еще. Тонька на мой вопрос: ну почему ты не хотела работать? (она не работала ни одного дня на воле) — ответила:
— А зачем? Каждый день ходить куда-то к восьми, подчиняться, слушать дураков. Да ну. Скучно, дядя Витя.
— А подыхать не скучно? На угольной куче валяться в мешке у котельной не скучно? — Тонька заплакала.
Несколько лет тому назад в мою больницу, в терапевтическое отделение, принесли наркомана на носилках. Поставили двух милиционеров охранять его, самого прицепили к койке. Это был наркокурьер какой-то небольшой величины. Спросил он врача-терапевта: сколько ты получаешь? Врач ответил. Наркоман усмехнулся и объявил: я на героин за день столько трачу.
— Но ты скоро умрешь, ты весь гнилой, — сказал ему врач.
— Знаю, что скоро мне надо будет рассчитаться по всем счетам. Знаю. Но зато какие у меня были глюки... Вам не понять.

Нам не понять. Нам — нормальным людям, труженикам — величайшее удовольствие приносила хорошо сделанная работа. Хороший самолет — авиастроителю, хорошие дети — учителю, победа над смертью — врачу. А бег на лыжах, когда в твоем теле играет каждый мускул... Прыжки с вышки в воду — кайф. Ты пересилил свой страх перед высотой, парашютные прыжки. Если ты состарился, тебя до слез трогает твое общение с внуками — тревога за них, радость за них. Короче, жизнь так многообразна, так богата, так насыщена красотой, силой, человеческим гением (книги, музыка, искусство), что просто нелепо уйти в одни лишь галлюцинации, в нереальность.
Но выходит, что это необходимо капиталистическому государству, лишние люди олигархам не нужны. Как их свести с этого света? А наркотиками.
...Тонька пережила Новый год. Еще пока дышит. Но смерть за ней скоро вернется.

 

 

 

Виктор ЛАТЫПОВ.
Кулебаки,
Нижегородская обл.