ПОХОЖЕ, что у нынешних молодых людей представление о Влаадимире Высоцком
будет накрепко связано с образом следователя Глеба Жеглова из известного
советского киносериала «Место встречи изменить нельзя». Его неустанно
повторяют. Были и другие фильмы с участим поэта-песенника, скажем,
«Вертикаль», где его многочисленные песни впервые зазвучали уже не
с магнитофона, а с экрана. Помнится, мы, четверо студентов одной группы,
забрели на новый кинофильм и вышли из кинотеатра очарованные. Фильм
еще никто не видел, песни еще никто не знает, и один предложил пойти
еще раз, и каждый постарается запомнить одну из песенок. Возвращаться
пришлось четыре раза подряд. Выходили из кино — и снова туда, потому
что это был не совсем фильм с участием Высоцкого, это был его концерт.
Но тиражировать эту ленту нынешняя пропагандистская машина, занятая
только тем, что старательно приучает нас к невзгодам и потерям, не
станет. Слишком много там света и радостей: действие происходит на
Кавказе, где если и говорили тогда про войну, то только ту, в которой
все народы великой страны действовали сплоченно. Еще «хуже» с фильмом,
где выдающийся артист выступает, собственно, как шансонье, — «Опасные
гастроли». Тут у него вообще роль революционера.
Киносериал о разоблачении и ликвидации банды удобен для пропагандистов
загнивающей рыночной системы тем, что повествует о суровом периоде
в жизни нашего отечества (они настойчиво прививают впечатление, будто
там ничего, кроме мрака, не было). Хотя остаться без средств в той
системе было нельзя даже в условиях военного лихолетья. Стояли в очередях,
получали по карточкам, чтобы могло достаться даже тем, у кого ничтожно
низкие заработки: молодые матери с малышней на руках и без мужа, больные,
старики. Но остальных такая практика только обременяет. Благополучному
стоять в очереди — это страдать ради ближнего: подними цены, и очередей
не станет, потому что нижние социальные слои окажутся исключенными
из условий нормального потребления. Отмена карточек в 1947 году была
встречена ликованием, но в тот период, когда развертывается действие
фильма, они были необходимы и изматывали население. В этом и состояла
суровость тех порядков. Вы попробуйте сейчас заставить буржуинов стоять
в очередях и приобретать все по карточкам. Получите гораздо больше,
чем простое недовольство и ропот, которые надо будет пресекать и подавлять.
Хотя сейчас, когда экономика и продовольственное снабжение разгромлены
похуже, чем во время войны, нормированное распределение — единственный
способ предотвратить вымирание голодных и полуголодных.
Фильм начинается с ареста невиновного, но подозреваемого в убийстве.
Следователь (беспощадный борец с преступностью, где-то даже рисующийся
своей беспощадностью) легко уверовал в виновность подозреваемого и
сразу же отправил несчастного в каталажку. Все вроде бы так, но приглядитесь
к деталям: на мнимого убийцу указывают и показания свидетелей, и наличие
мотива, и, самое главное, орудие убийства, подброшенное ему в квартиру
настоящим убийцей. Не знаем, как в действительной следственно-разыскной
практике, но вообще-то в кинофильмах подобных сюжетов великое множество,
и обычно, когда выясняется правда, это к радости обеих сторон: и следователя,
и того, кто без вины оказался за решеткой. Потому что невинно пострадавший
— жертва преступника, а не сотрудников органов правопорядка. Пока
злоумышленник не изобличен, страдают в той или иной форме невиновные.
Почему же тогда советские создатели киносериала делают безжалостно-суровый
упрек главному герою («для него люди — это мусор»)? Да потому, сделаем
пояснение для современных молодых людей, что советская система отличается
повышенной требовательностью к представителям власти. Начальники всех
уровней несли ответственность за любые происшествия и неурядицы. Родит
ребенка студенческая семейная пара, у ректората и парткома голова
болит: начнут требовать к себе внимания, попробуй, отфутболь их просто
так. А случится какая беда, тем более начнется разбирательство и трескотня
в газетах: куда смотрели, почему не позаботились о молодой семье?
Нас в советское время учили, что законность — это только основа справедливости,
гуманизма и вообще общественного благополучия. Любой закон охватывает
своим действием многомиллионные массы людей с необъятным разнообразием
судеб и потому не может учесть все тонкости индивидуальных житейских
обстоятельств каждого из граждан. Даже скрупулезное исполнение законов
легко уживается с бездушием и формализмом. При оценке деятельности
тех или иных инстанций и должностных лиц нельзя ограничиваться одной
лишь законностью, должна приниматься во внимание еще и моральная ответственность.
Более того, последняя являлась в советское время даже более важным
критерием, чем собственно юридические мерки. Из-за этого, кстати сказать,
разоблачение так называемых сталинских репрессий велось почти исключительно
с моральных позиций. Большинство из осужденных по политическим мотивам
признавали, дескать, советскую власть и были ее искренними защитниками,
стало быть, пострадали безвинно. Было ли в их деяниях что-нибудь противоправное,
никого из разоблачителей не интересовало. Так вот эта самая моральная
ответственность и выдвигается в данном эпизоде фильма на первое место.
Могло ли, однако, быть, что арестованный остается за решеткой и после
того, когда выяснилось, что в действительности он не совершал убийства?
Не будем впадать в дешевую апологетику: для послевоенного периода
такой образ действия выгдядит в общем-то реалистично (хотя позднее
это было бы уже невозможно). В обстановке гигантских успехов и роста
героический энтузиазм стал явлением обыденным, так что обрекать кого-либо
оставаться «на нарах», дабы не насторожить подлинного убийцу, многим
могло казаться некоей разновидностью благородного страдания за идею,
формой борьбы за грядущее торжество справедливости. Не то чтобы нам
известны подобные случаи, но наклонность демонстрировать несгибаемую
решительность существовала, потому что слишком много достижений было
позади. Это тот самый энтузиазм и та самая решительность, с каковыми
наша «раса господ» обрекла старух сидеть с протянутой рукой (иногда
вместе с детьми) на морозе и в зной. Разница в том, что одни создают
предельно гуманное общество (и уверенность в правоте рождается из
успехов), другие проводят именно дегуманизацию (и самоуверенность
возникает из безнаказанности).
ОСОБО надо сказать о последнем выстреле в одного из членов банды,
который помог проникшему в нее помощнику Жеглова Шарапову ликвидировать
банду. Этот выстрел не только финал всего произведения, он одновременно
последний, самый важный штрих в портрете Жеглова: сбылось-де изреченное
с самого начала («он когда-нибудь и тебя предаст. Для него люди это
мусор»). Знали бы авторы сценария Вайнеры, на какой недостойной подоплеке
держится подобная интерпретация действий следователя! Дело здесь не
только в том, что выстрел остановил решившего все же сбежать члена
банды, на совести которого уже немало злодеяний и наверняка будут
еще. Это тоже немаловажно, но тут и без разъяснений все ясно. Много
важнее другое: ринувшийся убегать неожиданный добровольный помощник
Шарапова, выдавая банду, предает... своих. Да-да, предает. Мы не оговорились.
Может показаться невероятным, но тут есть тонкости морально-воспитательного
характера. Однако для этого, видимо, необходимо сделать отступление
насчет предательства и заодно о такой его разновидности, как донос.
Критики социализма много и часто писали о доносительстве в советской
политической жизни. Однако в качестве доносчиков называли тех, кто
выступал с разоблачениями в печати, на собраниях, в суде. Между тем
такого рода податели сведений называются у порядочных людей свидетелями.
Без таковых, как понимает каждый, не обходится ни одно общество. Доносчик
же отличается тем, что дает свои показания тайно (загляните в толковые
словари, хоть наши, хоть иностранные). Если свидетель действует беспристрастно,
помогая воссоздать картину какого-либо происшествия, то на уме у составителя
доноса злоба или корысть. Свои сведения он добывает втираясь в доверие,
т.е. только благодаря тому, что окружающие не знают о его наклонностях,
доверяют ему, а он их предает и продает. Доносительство — бизнес на
предательстве. Советская правовая система полностью исключает донос.
Но обыватель, окружая неприязнью органы правопорядка, заодно нередко
и свидетеля наделяет позорящими кличками. На самом деле никаких узаконенных
доносчиков в советское время не было, хотя злопыхательских разговоров
о них в печати хоть отбавляй. Зато в настоящее время донос именно
узаконен. Объявление о награде в миллион долларов за сведения о тех
или иных преступниках — это как раз расчет на того, кому преступники
доверяют, но он, соблазнившись выгодой, выдаст их. К чести нашего
населения ни одна из попыток заполучить таким образом сведения и улики
пока не дала результатов (видать, не угасли еще остатки советского
воспитания). В США и, возможно, вообще на Западе в подобных обстоятельствах
не церемонятся. Например, известного террориста по кличке Унабомбер,
рассылавшего в течение десятилетий по почте взрывные устройства в
университеты, продала собственная мамаша, стоило только объявить о
вознаграждении в миллион долларов (как вы думаете, лучше ли такая
изобличительница своего сынка?).
Между прочим, в фильме есть эпизод, когда подруга убитой Соболевская
отказывается рассказать милиции о своем знакомом Фоксе, тоже попавшем
под подозрение (и, как потом выяснилось, он и оказался действительным
убийцей), потому что рассматривает такие показания как донос на человека
из своего окружения. Правда, люди, выросшие при социализме, согласятся,
что подобное отношение к сотрудничеству со следствием вызвало бы у
любого советского человека только недоумение. Даже в годы, показанные
в фильме, оно было неким реликтом, отголоском былого недоверия к властям
и их полиции. И сам этот эпизод показывает, сколько препятствий преодолела
советская власть, превращая нас в цивилизованную страну.
Но вернемся к доносам и предательству. Есть еще одна (и гораздо более
отвратная) форма доноса, когда один из участников преступного сообщества
может выдать своих подельников и таким образом получает для себя свободу.
На Западе такая практика существует. Поговаривали о ее введении и
у нас (не знаем только, ввели или нет). Во всяком случае, хотели того
сценаристы или нет, только с точки зрения такого подхода финальные
действия Жеглова могут быть осуждены. Между тем в советской правовой
системе лишь суд мог смягчить наказание раскаявшемуся преступнику,
избавить же от наказания полностью не мог даже он, поэтому если кто
и получал прощение, то только те, кто становился на путь исправления.
Короче говоря, купить свободу предательством было невозможно. Оставим
в стороне романтические бредни насчет совместной фронтовой жизни Шарапова
и оказавшего ему помощь бандита. Такие подробности в законе не учтешь;
в нем можно лишь разрешить отпускать на волю того, кто выдал остальных
бандитов. Правовые меры пресечения должны быть одновременно воспитательными,
они не могут вплетать в себя ни аморализм, ни беззаконие, хотя мир,
с которым имеет дело милиционер или полицейский, пронизан тем и другим.
Лишь кажется, будто подлость помогает преодолеть злодейство (скажем,
тот же кошелек, подброшенный следователем в карман воришки Сапрыкина).
На самом деле проигрыш от таких мер всегда больше, ибо тот, кто помогает
следствию и остается на свободе, хуже и опаснее тех, кто оказался
с его помощью за решеткой; самая злобная и гнусная прослойка среди
злоумышленников узаконивается и получает распространение. И это не
только слова.
Достаточно сопоставить общую картину правонарушений в советское время
и сейчас. До 1987 года число убийств и тяжких телесных повреждений
неуклонно сокращалось, нераскрытые убийства были редкостью, сейчас
число убийств выросло многократно. Во всем СССР ежегодно осуждалось
примерно по 800 тысяч человек, теперь же только в одной Российской
Федерации осуждают по миллиону и больше. Никаких охранников советские
люди не видели ни в магазинах, ни в аптеках, звание вора в законе
вызывало в семидесятых годах одну лишь ироническую усмешку. Широко
практиковались так называемые расконвоированные и условно осужденные,
т.е. многие из осужденных были лишь случайно оступившимися людьми,
и их помещали не в тюрьмы, а в специальные общежития, где они проживали
под надзором милиции. Про замки на дверях в советское время говорили,
что они только указатель порядочному человеку, куда ему ломиться не
следует.
В общем, финальная сцена — это не просто выстрел Глеба Жеглова в преступника,
который хочет избежать ответственности, это выстрел в рыночно-торгашескую
мораль, замешанную на купле-продаже, эгоистических расчетах и прочей
пошлятине.
Но вообще-то в киносериале «Место встречи изменить нельзя» Владимир
Высоцкий в наибольшей мере остается самим собой. Он жил тогда, когда
мы стали самой уважаемой нацией на Земле — нацией освободителей Европы.
Русский язык стали учить во всех странах, при создании Организации
Объединенных Наций СССР вошел в ее Совет Безопасности в числе четырех
ведущих мировых держав. Песенки выдающегося поэта, озорные и увлекательные,
зазвучали во времена триумфальных полетов в космос сначала с магнитофонных,
если можно так выразиться, подмостков. Их переписывали с магнитофона
на магнитофон, о них говорили, цитировали в разговорах самые остроумные
реплики и фразы. Неизвестный автор казался неистощимым, его репертуар
непрерывно расширялся. Все это моментально распространялось по всей
стране. Никаких гонораров при таком своего рода пиратском распространении,
само собой разумеется, не существовало. Поэт творил, потому что не
мог не творить, заметим для рыночников. Вскоре стало известно и имя
— Владимир Высоцкий, ему досталась небольшая роль в популярном фильме
«Карьера Димы Горина».
Во многих его песнях присутствует какая-то неясная тревога. Чистый
оптимизм у него не в чести, зато сколько угодно сомнений, намеков
на скрытые опасности, разлад, неурядицы. Тут не может быть и речи
ни о каком антисоветизме. В его песенке-аллегории про рейс на Одессу
в действительности речь о запретах, но при этом сквозным рефреном
упоминается служба «надежная, как весь гражданский флот». Вдобавок
остаются открытыми Дели, Лондон и Париж. Он мог бы запросто вообще
перебраться в благодатную французскую столицу к своей жене, но не
интересовал его западный образ жизни.
В то же время (мы теперь знаем) тревожные предчувствия были небезосновательными.
Власти неустанно изобретали всякого рода экономические регулятивы
(хозрасчет, бригадный подряд, арендный подряд, самоокупаемость, кооперативы),
и в результате прилавки каждый раз все скудели и скудели. Иными словами,
постепенно прорастала и набирала силу та самая рыночная плесень, которая
умеет заполнять эти самые прилавки только чужой продукцией и гробить
собствен-ную экономику. Как отнесся бы наш Высоцкий к тем преобразованиям,
которые начались в последующем, когда его уже не было, он предусмотрительно
написал сам в песенке «Я не люблю»:
Я не люблю манежи и арены,
На них мильон меняют по рублю.
Пусть впереди большие перемены,
Я это никогда не полюблю!
Нотки тревоги и протеста, которыми пронизано все его творчество от
того, что его поэтическая натура чувствовала, как рыночно-торгашеские
каноны и мерки постепенно пронизывают все поры общества, пропитывая
их бациллами разложения.
Владимир Высоцкий — это наш выдающийся поэт-песенник, и он всегда
будет с нами!