Человек, беседу с которым вы сейчас прочитаете, принадлежит к блистательной плеяде артистов, в советское время широко известных, любимых и очень востребованных. Напомню хотя бы несколько имен: Владимир Яхонтов и Дмитрий Журавлев, Всеволод Аксенов и Сурен Кочарян, Сергей Балашов и Эммануил Каминка... Их называли мастерами художественного слова, и этим определялось не только искусство, которое они представляли, донося до слушателей выдающиеся произведения поэзии и прозы, но и высочайший, поистине мастерский уровень исполнения.
Голоса этих талантливых чтецов постоянно звучали по радио и телевидению, а Москва в 40-е, 50-е, 60-е годы XX века была заклеена афишами, приглашавшими на их концерты в самые престижные, как сказали бы нынче, залы столицы. Вот тогда я и стал наряду с тысячами других регулярным посетителем творческих вечеров Георгия Сорокина, одним из восхищенных его слушателей.
Теперь многое в нашей культуре переменилось, увы, не к лучшему. Можно сказать, что искусство художественного чтения почти совсем исчезло, вытесненное наглым, бездумным, а зачастую и абсолютно бездарным шоу-бизнесом. Однако сравнительно недавно, на юбилейном вечере Юрия Бондарева, я вновь встретился с мощным талантом своего любимого исполнителя. Затем, тоже на юбилее — замечательного русского поэта Виктора Бокова, Георгий Сорокин прекрасно прочитал со сцены Концертного зала имени Чайковского его стихи и рассказы. Причем голос артиста звучал так же свежо, так же сильно, как много лет назад, и оттенки души поэта, живущей в написанных им строках, передавались с удивительной тонкостью и точностью.
А ведь Георгию Васильевичу СОРОКИНУ 25 ноября нынешнего года исполняется 90 лет! По-хорошему завидный пример творческого долголетия. И, конечно, есть о чем поговорить с таким деятелем русской культуры, вспоминая прошлое и анализируя злободневные проблемы сегодняшнего дня.


После фабрично-заводского училища — в театральное
— Георгий Васильевич, могли бы выделить два эпизода вашей большой жизни, которые сыграли в ней наибольшую роль?
— Я шел по Неглинной улице и увидел на стене Малого театра объявление о конкурсе в театральное училище имени Щепкина на актерское отделение.
— Год какой?
— Это 1934 год.
— Раз объявление вас остановило, значит уже были мысли на эту тему?
— Были. Они появились после того, как я увидел в Парке культуры имени Горького выездной спектакль Малого театра «Разбойники», где великий Остужев играл Карла Моора. Это было сильнейшее, потрясающее впечатление! И оно решило мою судьбу. Тогда я сказал себе, что только туда пойду.
— А чем вы занимались в это время?
— Работал на заводе. Я окончил фабрично-заводское училище при 24-м военном заводе. Семёновская застава. Это был 1932 год. Работать меня направили на другой, 20-й, завод. Я был токарем четвертого разряда.
— Тут возникает интересная тема: как вообще складывались в то время судьбы молодых людей. Вы из интеллигентной семьи?
— Нет. Отец — рабочий, мама — медицинская сестра. Они переехали в Москву из Кисловодска, и сначала жили мы чуть ли не в сарае. Но потом нас переселили в гостиницу «Маяк», дали комнату, и это был уже рай...
— Примерно в эти же годы приехал в Москву один из любимых моих певцов — Владимир Нечаев. Приехал пареньком из деревни, строил Центральный телеграф, а затем оттуда по рабочей путевке его направили на учебу получать музыкальное образование. Как проявившего талант! Похожая история несколько раньше была и у Сергея Яковлевича Лемешева. Таким образом в то советское время многие приходили в искусство.
— Да, это было типичным. Вот и я, токарь, оказался в просмотровом зале перед приемной комиссией Щепкинского училища. Во главе ее увидел седовласого гиганта: Константин Павлович Хохлов, в будущем народный артист СССР, был тогда главным режиссером Малого театра, а в училище — художественным руководителем. Впрочем, на прослушивание молодых собралось, по-моему, большинство труппы, потому что все проявляли интерес к новому набору. Были актеры, которых я по сцене уже хорошо знал: Пров Михайлович Садовский, Евдокия Дмитриевна Турчанинова, Вера Николаевна Пашенная, Николай Капитонович Яковлев, молодая Гоголева...
Пройдя за туром тур, я был принят. А будучи на втором курсе училища, впервые вышел на сцену в спектакле Малого театра. Это произошло 9 июня 1936 года.
— Значит, у вас в нынешнем году и
еще один юбилей — 70-летие творческой деятельности?
— Выходит, так.
— А какой это был спектакль?
— «Враги», по Горькому. У меня была роль безымянного и бессловесного солдата, но, знаете, мне казалось, что весь зал смотрит именно на меня.
В Малом театре даже такие роли в массовках становились событием. Ведь рядом с какими актерами нам, студентам училища, их доводилось репетировать и играть! Скажем, в «Отелло» я гримировался под старого члена сената, потом был в толпе жителей Кипра. Но мы же все стали участниками премьеры — этого триумфа великого спектакля, где Александр Алексеевич Остужев играл Отелло. Занавес открывали 44 раза! Овациям, казалось, не будет конца...
Там, где решалась судьба
Москвы и всей страны
— Вы рассказали об одном важнейшем эпизоде вашей жизни — о том, как пришли в артисты. А второй эпизод?
— Второй стал важнейшим не только для меня, но и для всей страны. В 1941 году я был актером театра Красной армии. И вот 22 июня на крыше мы репетировали «Севастопольскую страду» по эпопее Сергеева-Ценского. Этот спектакль был принят к постановке. И руководитель театра Алексей Дмитриевич Попов пригласил для работы крупнейшего, можно сказать, мастера-монументалиста — Николая Павловича Охлопкова.
— А почему вы на крыше репетировали?
— Там есть такие плоские кровли, и нам выделили площадку. Это практиковалось. Потом во время войны там установили маскировку, потому что с самолета хорошо просматривалась форма пятиконечной звезды, которую имеет здание театра. А когда начались фашистские налеты, когда на Москву шли «юнкерсы», вокруг уже стояли зенитки — и на Институте инженеров транспорта, и на гостинице.
— Вам во время налетов приходилось дежурить?
— Конечно... Так вот, когда мы репетировали на крыше театра «Севастопольскую страду», на нас и обрушилось это: война!
— Известно, какую огромную роль во время Великой Отечественной войны сыграло наше советское искусство. Пожалуй, можно сказать, что все деятели культуры работали тогда на победу. А как сложилось у вас?
— Как и у многих моих собратьев по искусству. Я считал себя мобилизованным. Был зачислен во фронтовую бригаду артистов, и с октября 1941-го мы обслуживали воинские части, которые обороняли Москву, а также госпитали и эвакопункты. Это была, конечно, нелегкая работа, но очень почетная.
— Сейчас отмечается 65-летие битвы за Москву, и хотелось бы несколько подробнее остановиться на этом. Как проходили ваши выступления? Как они были организованы?
— Организовывалось просто. Откидывался с грузовика борт — вот тебе и сцена. Играли две комедии — «Сады цветут» или «Свадебное путешествие» Дыховичного и Слободского. Юмор нужен был для поднятия духа.
И, конечно, я много читал. Именно тогда началось мое пристрастие к искусству художественного слова. Без чтецов вообще не обходилась ни одна фронтовая бригада. Это было обязательное, люди этого ждали.
— А что вы читали?
— Маяковского, Есенина, Константина Симонова...
— Есенина тоже читали? А говорят, что он был запрещен.
— Ерунда, смешно слушать.
— Как воспринимались такие выступления? Не казалось, что это некстати?
— Ну что вы! Я же сказал: люди ждали. Значит, их душе это было нужно. Они прямо говорили, что искусство помогает им выстоять. Много было очень искренних и горячих признаний.
Помню, ночью, уже под утро, иду после концерта по улице поселка Одинцово и вижу: прикрыто много вооружения, танки стоят. А это подкрепление шло перед нашим наступлением. Наверное, был уже конец ноября.
Потом нас отправили на Калининский фронт. И в районе Великих Лук мы оказались в расположении 42-й армии. Работали там почти три месяца на передовой. «Спускались» буквально до батальона: кто был на фронте, тот знает, что это такое. Надо было проходить или проезжать на санях места, которые насквозь простреливались, выступали в землянках, где не встанешь в рост.
— Словом, были вместе с бойцами?
— Однажды приехали в какое-то помещение вроде большого амбара или сарая. Выступаем. А из командования кто-то приходит и говорит: «Скорей заканчивайте, надо вывести народ». Буквально 8 минут прошло, и от этого сарая ничего не осталось! Разбомбили.
Вот тогда в деревне Хорошево Калининской области произошла у меня удивительная встреча. Мой друг Федя Савостьянов принес весть, что здесь находится бригада Малого театра. Говорит: «В соседней избе они остановились». Бежим туда. Входим в избу, и я вижу картину: сидит на лавке под образами великий Остужев и деревянной ложкой из деревянной миски ест гречневую кашу. И нас к себе за стол приглашает! Оказалось, их бригада выступала поблизости.
Хочу еще раз этим фактом подтвердить, что советские деятели искусства, от рядовых до самых выдающихся, были там, где решалась судьба Москвы и всей страны. Были с воюющим народом.
Что это значит — искусство принадлежит народу
— Когда-то мы повторяли ленинские слова: «Искусство принадлежит народу». И знали: так оно в нашей стране и есть. Нынче народу принадлежит, пожалуй, псевдоискусство, некий эрзац. Засилье так называемой массовой культуры почти не оставляет места для культуры истинной, особенно если говорить о «простых людях», которым недоступны цены на билеты во многие театры. Да еще вопрос, что человек в этих театрах (включая Большой!) увидит и услышит. Последняя издевательская постановка в труппе Большого театра «Евгения Онегина» может вызвать у нормальных зрителей лишь возмущение. А ваше искусство, которому вы посвятили основную часть своей жизни, — искусство художественного слова, — случайно ли оказалось теперь чуть ли не полностью ликвидированным?
— Нет, не случайно. Так кому-то надо. Могу лишь догадываться, кому и почему. Культура и искусство всё более лишаются смысла. А великие произведения великой литературы, которые несли людям советские чтецы, — это прежде всего огромный смысл, глубинное идейное наполнение, потрясающее содержание. Разумеется, облечённое в яркую, выразительную, талантливую, а подчас гениальную форму. Суметь всё это передать —
задача трудная и благородная.
— Вас я открыл для себя в 50-е годы как одного из лучших или, может быть, даже лучшего исполнителя Маяковского. Вы, кстати, на него и внешне очень похожи. Вам кто-нибудь об этом говорил?
— Говорили. Но не в этом дело. С Маяковского у меня действительно очень многое началось. В апреле 1950 года проходил Всесоюзный конкурс на лучшее исполнение его произведений. И вот я, актер театра Советской армии, занял на этом конкурсе первое место. Между тем соперники у меня были весьма уважаемые и очень серьезные! Однако победителем авторитетное, строгое жюри признало меня. Сестра поэта вместе с матерью подарили мне тогда полное собрание его сочинений с теплой дарственной надписью на первом томе.
— Драгоценный подарок!
— Еще бы... Я потом дружил с ними, стал бывать в доме у них очень часто. Это на Красной Пресне, где Владимир Владимирович жил незадолго до смерти. Там бывали одновременно со мной композитор Свиридов, скульптор Кибальников. А на похоронах мамы поэта я читал его стихи.
— Видите, какую честь вам доверили... Георгий Васильевич, а что все-таки самое главное в искусстве художественного слова?
— Донести до слушателей автора. Для меня большой радостью стала высокая оценка, которую я получил от одного из ближайших друзей Маяковского — Николая Николаевича Асеева. Он подчеркивал именно это — мою близость к автору. Или вот, когда я исполнял «Клопа», мне говорил Максим Штраух, игравший в свое время у Мейерхольда: «Мы увлеклись трюками, а у вас даже каждая ремарка играет. За каждой фразой, за каждым словом в этой пьесе в вашем исполнении чувствуется присутствие автора — Маяковского».
— Вот это великолепно.
— Может быть, в труппе, в коллективном исполнении этого даже труднее добиться, то есть труднее, чем в театре одного актера. Если я читаю Антона Павловича Чехова, например, «Даму с собачкой», то говорит ли там Анна Сергеевна или Гуров, все равно будет присутствие Чехова. Да, это самое трудное. И, по-моему, самое прекрасное.
— А вы это поняли сразу, когда начинали читать?
— Нет, со временем. Подсознательно, может, и чувствовал, но сформулировал для себя позднее.
— Чтобы так приблизиться к автору или даже «совместиться» с ним, видимо, нужно очень глубоко его почувствовать? И только тогда слушатель соответственно почувствует его?
— Во всяком случае, мне не раз говорили после той или иной программы: «А вы знаете, для меня этот писатель открылся совсем по-новому».
— О ком говорили?
— О Шукшине, например. По поводу его рассказов. Да о том же Маяковском. Многие признавались, что не любили и не понимали его стихов, а потом вошли в число постоянных моих слушателей.
Очень дорогой стала для меня оценка моего исполнения Михаила Булгакова его вдовой Еленой Сергеевной. Мы познакомились в 1956 году, дружили 14 лет. Когда я первый раз пришел к ней, она сказала, что хочет меня послушать. Пригласил ее в Октябрьский зал Дома союзов, где я исполнял «Двенадцать стульев».
— И ей понравилось?
— Да, очень. С тех пор мы дружили домами. К ней мало кто приходил: Рихтер, Мелик-Пашаев с женой. И вот как-то она обратилась ко мне: «Георгий Васильевич, я хочу, чтобы вы что-то Мишино исполнили». А я сам давно уже думал об этом и готовил такую программу. Ничего ей конкретно не обещал, но через полтора года программа была готова. Две сцены из «Мастера и Маргариты», новелла из «Записок врача», диалог из «Мольера».
— Кстати, вы всегда сами отбираете произведения для своих программ и «выстраиваете» их?
— Да, это всё мое... Ну вот, показал ей до зрителей. Она плакала. Затем второй раз показал, и она мне сказала: «Знаете, я буду ходить на каждый концерт». Это был 1970 год. В феврале я показывал ей свой спектакль, а летом она умерла. На зрителя я вышел через три года.
— Программа пользовалась успехом?
— Большим! Я изъездил с ней всю страну.
— Тогда это для вас было обычным?
— Мы много ездили. Ведь были не просто разовые вечера — были абонементы, которые люди приобретали на целый концертный сезон. И не только в Москве! Вот, например, был выпущен абонемент лучших чтецов страны для городов Средней Азии.
— Каких республик?
— Узбекистан, Киргизия, Туркмения, Казахстан. Это был 1957 год — как раз 40-летие Великого Октября. Участвовали Игорь Ильинский, Балашов, Валентина Попова... Я выехал тогда с «Клопом», и двадцать концертов во всех этих республиках прошли на ура. Помню, возвращаюсь в Москву из Ашхабада, открыл «Туркменскую искру», а там огромная восторженная статья о моих выступлениях. Вот так укреплялась дружба наших народов.
Или был такой абонемент «Мастера искусств — труженикам Байконура». Это уже после полета Гагарина. Были абонементы и для школьников. Нередко участвовал я в выступлениях, которые назывались «В рабочий полдень». Приезжаешь на завод в обеденный перерыв, люди собираются прямо в цехе или в Красном уголке и слушают. Да как слушали!
— На многих заводах довелось выступать?
— Конечно. Приезжали в Куйбышев, Пермь, Саратов, другие города. В рабочие поселки и в села приезжали. Везде были желанными гостями. Везде был большой интерес и настоящий успех.
Удастся ли преодолеть Швыдкого и швыдких?
— Куда же всё это сегодня подевалось, Георгий Васильевич? Нет ведь теперь ничего подобного!
— Значит, те, кто нынче руководит культурой, считают это ненужным. Если бы иначе считали, нашли бы возможность поддержать это искусство.
— Оно и с телеэкрана совсем исчезло. Вы не пробовали предлагать свои услуги телевидению?
— Как же! Не единожды. Когда, например, открывался канал «Культура», пошел к Швыдкому. Спрашивает: «А что вы хотите?» Говорю, что хотел бы продолжать дело моих великих предшественников. Ну он послал меня к сотруднице, которая, дескать, всё решит. Поговорили. Однако на этом и кончилось! После никаких приглашений я не получал.
— На канале «Культура» (не говоря уж
о других!) я тоже не помню за последние годы, чтобы выступал кто-либо из продолжающих дело великих чтецов. Например, Василий Лановой. Под корень изводится традиционный для нашей культуры и такой важный для воспитания людей вид искусства.
— Я считаю, что именно телевидение наносит сегодня самый большой вред нравственному здоровью нации. Оно же кардинально портит эстетический вкус, внедряет пошлость, отбивает интерес к истинной литературе. Когда с утра до вечера в глаза, в уши, в ноздри втыкают вам эту продукцию, да еще сопровождаемую бесконечной рекламой...
— А какие передачи вызывают у вас особое неприятие и раздражение?
— Все эти сериалы бандитские. Ну сколько можно смотреть погони, драки, стрельбу? И что это даёт человеческой душе?
Очень огорчает опошление великих исторических личностей на телевидении, великих деятелей культуры. Чего стоил, скажем, сериал о Есенине, показанный в прошлом году. Ведь люди не увидели и не услышали там большого, изумительного русского поэта! Свелось опять к какой-то пошлости, грязи, к сплошным пьянкам. Верно потом говорилось в народе: «А когда же он стихи-то писал?» Короче, показали ужасную неправду.
И я решил в противовес, как опровержение этого фильма, глубоко возмутившего меня, как мой протест подготовить специальный вечер. Назвал его строкой поэта: «Знакомый ваш, Сергей Есенин». Пришло много народа. А потом некоторые говорили: «Вот наконец мы услышали, что такое Есенин». Лестно это было для меня.
— В нынешнем году был такой вечер?
— Да.
— А где?
— В ЦДРИ — Центральном доме работников искусств. Я уже многие годы связан с ним, 14 лет руководил здесь общественным Театром чтеца и поэта и могу сказать, что ныне это один из редких оставшихся оазисов подлинного искусства. Жаль, конечно, что не может он вместить всех, кому надо бы это искусство адресовать. Жаль, что не обладает таким широким, массовым воздействием, как телевидение. Но своё благородное дело всё-таки делает.
— Скажите, Георгий Васильевич, а сколько творческих программ подготовили вы за свою большую жизнь артиста-чтеца — мастера художественного слова?
— На днях подсчитал. Оказалось, 38 моноспектаклей.
— Авторы?
— Начиная с Пушкина и Лермонтова, пяти программ Маяковского и трех есенинских, с Блока, Достоевского, Чехова — до современников моих. Кое-что из них, как я понимаю, вы недавно слышали?
— С большим интересом и восхищением!
— К сожалению, нас и наше искусство действительно стараются загнать в своего рода резервацию. Но я верю, что рано или поздно такое положение изменится. Во дни торжеств и бед народных, говоря строкой поэта, да и просто по будням голос лучших мастеров художественного слова звучал у нас в стране мощно и широко. О нем можно было сказать, что, как и песня, он людям строить и жить помогает. Так было и так обязательно должно быть!