15 мая в московском Доме журналистов состоялась презентация книги «Норд-Ост. Хроника неоконченного расследования. События. Факты. Комментарии». Книга содержит материалы, собранные пострадавшими и родственниками жертв террористического акта в театральном центре на Дубровке, потрясшего страну в октябре 2002 года.

После захвата театра террористами и проведенного спецслужбами штурма по освобождению заложников прошло три с половиной года. Кажется, что за это время не менее страшные и кровавые события потеснили в памяти большинства россиян трагедию «Норд-Оста». А ведь новых жертв и трагедий (и прежде всего бесланской) могло бы не быть или по крайней мере быть меньше, если бы события на Дубровке были честно и объективно проанализированы и расследованы. А те, в чьи обязанности входит защищать безопасность граждан России, сделали бы из них должные выводы.
Но, как считают авторы книги-расследования, ничего этого не произошло. А значит, правда о страданиях и гибели их близких по-прежнему неизвестна. Более того, в отличие от событий в Беслане, где один из террористов — Нурпаши Кулаев был пойман, а потому состоялся открытый судебный процесс, и пострадавшие и свидетели могли дать свои показания и задать вопросы,— те, кто добивается установления истины по событиям в «Норд-Осте», были лишены такой возможности.
В эти дни суд зачитывает приговор Кулаеву, он уже признан виновным по всем пунктам обвинения. Но многие жертвы Беслана по-прежнему испытывают тревогу. Главные их вопросы о причинах и ответственных за тяжелейшие последствия теракта остались без ответа. А в так называемый «основной» процесс, в ходе которого якобы все будет изучено досконально, люди не верят. И опыт судебных разбирательств по событиям на Дубровке лишь подтверждает обоснованность этого недоверия. «Дело» по захвату театрального центра недавно в очередной раз продлили. Однако действенность подобных мер сомнительна. Продлевают дело, похоже, вовсе не для того, чтобы правда и справедливость восторжествовали. Скорее, наоборот, чтобы его обстоятельства окончательно «замотались» и забылись.
Если по Беслану все же работали две парламентские комиссии — Федерального собрания России и парламента Северной Осетии, то к жертвам «Норд-Оста» ни московские, ни федеральные депутаты пристального внимания не проявили. Потому и не осталось у пострадавших другого выхода, как заняться собственным расследованием.
«Мы написали эту книгу, призывая мировую общественность присоединиться к нашему мнению, что необходимо расследовать столь крупные теракты и доносить всю правду о них до людей, чтобы в дальнейшем никто не знал горя от таких жутких трагедий», — говорит Татьяна Карпова, сопредседатель общественной организации «Норд-Ост», одна из семи авторов и составителей книги. Ее сын Александр был одним из 129 (по официальным данным) погибших заложников.
Напомним, что большинство жертв погибли в ходе проведенной операции по освобождению театрального центра. Очевидно, это и есть одна из главных причин, почему следствие по делу не добивается объективных результатов. До сих пор скрывается, что за «спецсредство», в результате действия которого более ста человек погибли, многие стали инвалидами (12 человек частично или полностью лишились слуха), было применено спецслужбами. Как и в случае Беслана, невозможно найти ответственных лиц, отдававших приказы, ставшие роковыми. Никто не понес ответственности за то, что десятки заложников погибли из-за отсутствия должной медицинской помощи. (По данным книги, 68 погибшим заложникам никакая медицинская помощь совсем не оказывалась.)
Дабы не разбираться со всем этим, власти предпочитают вообще отрицать применение газа как причину гибели людей или без конца твердят о хорошо организованной операции. А то и обвиняют жертв теракта чуть ли не в пособничестве террористам.
Отвергая подобные обвинения, составители книги-расследования предваряют ее такими словами: «Авторы не ставят целью оправдать террористов — их вина очевидна и не подлежит сомнению. Однако эта трагедия еще раз продемонстрировала отношение российской власти к соблюдению прав человека как в период проведения спецоперации, так и в ходе расследования террористического акта и судебных разбирательств по искам пострадавших».
В книге собраны и проанализированы документы, свидетельства очевидцев и жертв, материалы уголовного дела. О том, каков характер собранных материалов и их анализа, красноречиво говорят, например, названия подразделов главы «Невыполнение государством своих позитивных обязательств». А названия эти таковы: «Отказ от переговоров для минимизации количества заложников», «Применение спецсредства без учета специфики его воздействия на человека и возможности оказания своевременной медицинской помощи», «Отсутствие непредвзятой оценки событий и проведения эффективного расследования обстоятельств дела», «Неполнота следствия и противоречия в показаниях прокуратуры», «Фальсификация судебно-медицинских экспертиз о причинах смерти заложников».
Родственники жертв теракта, участвовавшие в презентации издания, потребовали от властей официально признать провал операции по спасению заложников и снять секретность с затянувшегося следствия по делу «Норд-Оста».

Предоставляем читателям возможность ознакомиться с некоторыми страницами книги «Норд-Ост. Неоконченное расследование...», чтобы помнить, думать, делать выводы. Ведь пока расследование не окончено, а все виновные не наказаны, никто не может гарантировать, что подобные страшные преступления не повторятся и впредь.

Описание событий
бывшей заложницей С.Н. Губаревой
...У меня было такое ощущение, что чеченцы пришли с полуфабрикатами. Все время трещал скотч, которым перематывались «пояса шахидов». Один чеченец обходил всех женщин-чеченок, помогал им крепить пояса шахидок, батарейки передавал, показывал, как соединять какие-то контакты. Женщины сначала стояли вдоль рядов, позже им принесли стулья, и они могли сидеть. Они были чаще с закрытыми лицами, но иногда открывали лица. Со второго дня чаще были с открытыми лицами. Я спросила как-то у одной из них, почему они закрывают лицо. Из-за чего? Из желания быть неузнанными? Она сказала: «Нет. Это просто наши национальные традиции — лицо должно быть закрыто для всех, кроме мужа». Помимо того, что чеченки с поясами стояли по периметру зала, на сцене еще в нескольких местах была примотана к стульям взрывчатка (в двух или трех местах). И потом установили бомбу в центре зала в 9-м ряду. Возле этой бомбы постоянно сидела чеченка.
Часть мужчин была в масках, часть — с открытыми лицами. Как я поняла, у Бараева были два помощника, которые откликались на имена Ясир и Абу-Бакар.
Люди, которые были в зале (заложники), боялись штурма больше, чем чеченцев. Разговаривали шепотом за их спиной достаточно свободно.
У меня было такое ощущение, что у чеченцев не было плана, что делать с нами дальше. То есть у них была задача захватить театр, они это сделали и радовались этому, а что дальше делать, не знали. Они не предполагали, что у заложников будут возникать какие-то потребности: ходить в туалет, пить, кушать, спать. Поначалу в туалет водили в операторскую. Первой в туалет просилась девушка, как я поняла, из работников «Норд-Оста». Потом стали другие проситься, ну и мы с дочерью Сашей сходили тоже. Саша не сразу поняла, что это обычная комната, сначала пыталась найти унитаз. Людей было много, поэтому там быстро «потекло из берегов». Для того чтобы пройти в обычный туалет, нужно было пройти через холл, а холл простреливался. Потом они стали выводить куда-то на лестницу, позже приспособили оркестровую яму.
Знаю, что в первые часы после захвата выпустили детей до 12 лет, но подробно описать это событие не могу.
Когда в зал привели Ольгу Романову, мы сидели еще в этом 17-м ряду. Сидели мы на одном ряду с Бараевым в тот момент, только мы в конце, а он в начале ряда. Она зашла через центральный вход, каким-то образом пройдя через кольцо оцепления. Ее притащили и посадили рядом с Бараевым. Он начал с ней разговаривать. Она вела себя очень резко, агрессивно. Бараев начал спрашивать ее о том, как прошла, зачем сюда пришла. Она отвечала очень возбужденно. Заложники в зале ей начали кричать: «Тише-тише. Нельзя так говорить!» А ее это еще больше заводит. С балкона кто-то крикнул: «Расстреляй ее!» Бараев сказал, что это провокатор, что такие были в Буденовске, поэтому ее сейчас расстреляют. После этих слов девушку вытолкали в боковые двери и там расстреляли. То есть убили не на глазах, видно не было, но выстрелы были слышны. Зал притих в ужасе. Стало понятно, что и убить могут.
Иностранцев пересадили в левую часть партера (если смотреть на сцену). То ли ее специально освободили, то ли просто на свободные места — не знаю. Бараев сказал, чтобы не было никаких прецедентов, отпускать будем только с представителями посольств. И поэтому люди стали писать списки. В этом списке было 76 человек. Поскольку мои документы были в американском посольстве, то мы записались в американцы. Сэнди звонил в посольство. Периодически они разрешали звонить по мобильным. Я не знаю, с кем он там говорил, он объяснил, что у него в такой-то гостинице в таком-то номере в сумке в кармане лежит его паспорт. И кто-то из службы безопасности посольства приезжал в гостиницу и забрал его паспорт.
Чеченцы старались по возможности ограничить перемещения заложников. Во всяком случае в первые полтора дня — точно. Но во второй день я довольно свободно перемещалась. Я спрашиваю у чеченки: «Можно, я пройду туда?» Мне говорят: «Да, иди».
Чеченцы разгромили буфет, все эти напитки, соки, какие-то шоколадки, конфетки, печенье — эта еда раздавалась в зал. Последней на сцену в зале принесли коробку с деньгами — как я поняла, это была выручка из буфета. Предложили в зал, кому нужны эти деньги. Люди промолчали, эту коробку бросили на пол. Позже я видела эти деньги на полу в оркестровой яме (когда ходила туда в туалет). Мужчины-чеченцы раздавали еду, потому что женщины стояли, как правило, на местах, а мужчины перемещались по залу. Чеченцы взяли из зала нескольких мужчин, которые принесли из буфета соки, напитки и поставили их вдоль стен в нескольких местах, а часть сложили прямо на сцене. И если мне хотелось пить, я могла подняться и взять. Я обычно брала упаковку напитков, подтаскивала к себе. Одну бутылочку напитка оставляла дочери, все остальное отдавала по рядам. Ели мороженое, шоколад, пирожные, но кушать особо не хотелось, а пили соки, молоко, напитки (фанту, колу, минеральную воду и т.п.). Когда соки в зале закончились, чеченцы нашли ведра, стали в этих ведрах приносить водопроводную воду из туалета и раздавать в пластмассовых одноразовых стаканах заложникам. Воду приносили сами чеченцы, потому что выходить из зала в xoлл было опасно из-за снайперов. А 25 октября 2002 г. с Анной Политковской в зал передали большое количество соков и напитков, так что от жажды мы не страдали.
Так получилось, что мы пересаживались в партере. После того как заложников разделили на иностранцев и неиностранцев, мы сидели на 1, 2, 3-м местах, как раз напротив боковых дверей. Когда открывали эту дверь, я видела убитую девушку до тех пор, пока на второй день за ней не пришли и не забрали ее. И рядом с нами сидела женщина и тихо ругалась. Я говорю: «Кого это вы так?» Она говорит: «Да наших. Я тут сижу с самого начала. Чеченцы периодически заглядывали в эти двери, и в один момент увидели что-то похожее на газовый баллон. Что-то такое красного цвета. Понятно, что ниоткуда оно не могло взяться». Поэтому чеченцы стали периодически открывать эти двери и стрелять туда. Когда в очередной раз по радио говорили о том, сколько чеченцев захватили театральный центр, Бараев проходил мимо нас и говорил: «20, 30, 40... Они даже не могут узнать, сколько нас пришло в театр! 54 человека нас здесь, 54!»
Я слышала и видела разговор двух чеченцев — один вытащил из карманов и показал другому деньги и сказал при этом: «Вот все, что осталось. Остальное по дороге раздал ментам, кому 50, кому 100 рублей».
Бараев уходил из зала и возвращался, а в зале постоянно находились женщины-чеченки и мужчины-чеченцы. Мне показалось, что женщины не менялись. Были на месте все 19 в партере и еще какое-то количество на балконе (точное количество назвать не могу, но видела четырех). А мужчины передвигались по залу, входили и уходили, поэтому трудно сказать, те же это были люди или другие.
С того края, где мы сидели, было разбито окно в холле, очень хорошо сквозняком протягивало. Людям, которых было холодно от этих сквозняков, чеченцы принесли их одежду из гардероба. Мы особой духоты не чувствовали, холодно тоже не было. Но в центре зала вонь стояла из-за того, что отхожим местом сделали оркестровую яму. Через какое-то время чеченцы пересадили всех людей из первого ряда на другие места, подальше. Когда в очередной раз началась стрельба где-то за пределами зала, чеченцы сказали, что опасно сидеть с краю, поэтому нас пересадили. Свободные места были только в центре зала, возле бомбы (она стояла в кресле 9-го ряда). Сесть прямо за ней у меня не хватило сил, поэтому мы сели в 11-й ряд. Мне эта бомба очень не нравилась, опасная штука. И я все на нее косилась, а чеченка, которая сидела рядом с бомбой, спросила меня: «Ты ее боишься?» Я ответила: «Да, боюсь». — «Не бойся. Не думай, что тебе от нее достанется больше, чем кому-нибудь другому. Этой штуки хватит на три таких здания». В какой-то степени меня это успокоило, теперь себе можно не искать какого-то убежища. Периодически ей на помощь, видимо, чтобы дать ей немножко отдохнуть, подходили еще одна-две женщины. В руках у нее, помимо взрывателя, были еще спички, а на подлокотнике была прикреплена свечка. И когда появилась возможность пересесть оттуда, мы передвинулись к началу ряда и сидели до конца на этих местах.
25 октября Бараев ходил по проходу рядом с нами и разговаривал по мобильному телефону. Судя по тону, он разговаривал с каким-то начальником. Я услышала, как он извиняющимся голосом говорил: «Да, мы насорили немного здесь, но перед уходом уберем все в зале». После этого разговора в зале появились черные полиэтиленовые пакеты для мусора, и заложники стали в эти пакеты собирать скопившийся мусор.
В какой-то момент в наших краях поговорить по мобильному телефону мог практически каждый. Рядом с нами стояла чеченка лет 50, которая, несмотря на запрет, давала всем желающим телефон. Она рассказала, что у нее убили мужа, братьев, ее 12-летнего сына увели из школы в неизвестном направлении — он пропал без вести. Женщина сказала, что она не может так больше жить, оставила свою 5-летнюю дочь сестре и пришла сюда. Были две сестры: одной 16 лет, другой 18 лет. И их родители не знали, куда они ушли, но они тоже решились на такой шаг. По радио говорили, что в зале были вдовы убитых чеченцев. Нет, там было очень много молодых девчонок 16—18 лет, которые замужем еще не были. Их смешило то, что их называли вдовами.
Насколько мне известно, ни один заложник не был убит чеченцами. Ольга Романова, расстрелянная девушка, не была заложницей.
Вечером 25 октября с улицы пришел мужчина. Его точно так же, как Ольгу Романову, затащили в зал. Его потащили к Бараеву, тот спросил: «Откуда ты взялся? И зачем сюда пришел?» Мужчина ответил: «Я пришел, потому что никакой информации нет. Я волнуюсь. Здесь мой сын Рома». Ясир сказал, что знает Рому, которому 10 лет и который сидит на балконе. Мужчина ответил, что это не его сын, что его сын старше. Тогда по залу покричали, поискали Рому. Фамилию он называл, но я не запомнила. Поскольку никто не отозвался, мужчину утащили наверх к выходу. Полагаю, что его расстреляли, потому что сразу были слышны выстрелы.
К тому времени бомбу переместили прямо под балкон. На балконе была еще одна бомба, и они сделали единую сеть. Две чеченки возле этого фугаса сидели. В зале было совершенно спокойно. Вечером 25 октября парень, у которого, видимо, не выдержали нервы, вскочил и начал бежать по спинкам сидений с бутылкой из-под кока-колы. На вид бы я ему дала лет 25, может быть, 29. В сером тонком свитере, в очках. Он сидел в последних рядах. Я увидела, что чеченец, сидевший на стуле на сцене, вскочил и выстрелил. Я обернулась, посмотрела в направлении выстрела и увидела, как этого парня за ноги стащили вниз, а автоматной очередью ранило мужчину и женщину. Женщина была с семьей, с мужем и дочерью. Муж истошно закричал: «Убили, убили! Лиза, доченька, нашу маму убили!» А парня чеченцы уже схватили, скрутили. Его не били, а толкали. Бараев таким почти плачущим голосом спрашивал: «Зачем ты это сделал?» Тот сказал: «Я хотел быть героем, хотел спасти всех». Бараев спросил: «Что с ним делать?» Потом добавил: «На рассвете будем судить его по законам шариата».
Парня вывели из зала, выстрелов не было. После этого Бараев стал сразу звонить в Красный Крест, в штаб. Там никто не брал трубку. Он спросил у сидящих в зале, есть у кого-нибудь родственники рядом с театром, чтобы можно было позвонить и вызвать представителей Красного Креста. Девушка, она сидела двумя рядами ниже, сказала: «Да-да, у меня тут муж». Он говорит: «Говори номер». Она продиктовала номер. Бараев сам набрал этот номер: «Эй, мужик, сходи там в Красный Крест, скажи что нам нужен хирург». Среди заложников оказался медик, помню только его имя — Игорь. По мере сил он оказывал медицинскую помощь. Игорь сказал, что нужен нейрохирург, потому что парня ранило в голову. А эта девушка, пока Бараев разговаривал с ее мужем, кричала Бараеву: «Скажи им, что это несчастный случай! Скажи им — несчастный случай, а то начнут штурм!» Потом она отобрала у Бараева трубку, и все повторяла, что это несчастный случай, пусть не предпринимают ничего такого страшного, что нужны врачи. После этого звонка еще долго дожидались врачей.
Потом Бараев успокоил зал, сказал, что завтра, 26 октября, наконец должны начаться переговоры с генералом Казанцевым, уполномоченным на это правительством. Переговоры должны были начаться утром часов в 10—11. Бараев сказал, что до этого времени все могут быть спокойны, потому что они ничего не будут предпринимать до начала переговоров, а их дальнейшие действия будут зависеть от результатов переговоров с Казанцевым. Успокоенные люди стали устраиваться спать.
Я последний раз смотрела на часы минут 20 четвертого. Один из чеченцев сказал: «Скучно у вас в Москве, пойду постреляю». Он вышел из зала, и я услышала выстрелы. Подумала, что надо скорее заснуть, чтобы быстрее пришло утро. Саша и Сэнди спали обнявшись. Заснула, а в себя пришла в реанимации, в кардиологии больницы №7.
О смерти Саши я узнала по радио там же 27 октября 2002 г., а об обстоятельствах смерти, о том, что ее раздавили при транспортировке в автобусе в больницу, — позже из прессы и от людей, присутствовавших при ее опознании. О смерти Сэнди я узнала от работников американского посольства 28 октября 2002 г., а 29 октября на опознании в морге узнала, что ему вообще не оказывалась медицинская помощь.
Меня часто обвиняют в необъективности, говорят, что я жертва «стокгольмского синдрома». В действительности у меня нет оснований защищать чеченцев, они создали условия, в которых погибла вся моя семья. Но я отчетливо понимаю, что даже несмотря на их действия моих близких можно было спасти, если бы не был предпринят этот бессмысленный, нелогичный штурм, который никого не мог защитить, мог реально привести к взрыву и явился причиной гибели моих близких.
Текст написан мною собственноручно.
Воспоминания
бывшей заложницы Е.Г. Акимовой
23 октября 2002 г. я со своим женихом Финогеновым Игорем Алексеевичем 16 сентября 1970 г.р., с которым мы вместе 11 лет, пошла на представление мюзикла «Норд-Ост». Примерно в 21 час во время представления на сцену ворвались несколько вооруженных людей, одетых в маски и камуфляжную форму. При этом они произвели выстрелы из автоматов и прокричали, что произошел захват заложников, чтобы никто не двигался.
Сначала я была удивлена и не поняла, что происходит. На сцене произошло замешательство и смятение, и лишь через некоторое время, когда в зал стали вталкивать обслуживающий персонал и других людей, я и мой жених, поняли, что это не сценическая постановка, а действительно то, о чем сказал террорист.
Все зрители оставались на своих местах. Через оркестровую яму заводили в зал оставшихся сотрудников и актеров. Когда включили свет, террористы вновь объявили нам, что это захват заложников, что мы можем позвонить по мобильным телефонам и сообщить о случившемся.
Что мы и сделали. Игорь позвонил на Петровку в ГУВД г. Москвы и сообщил, что произошел захват, рассказал сколько террористов, какое у них оружие, сколько взрывчатки, какая она и все их действия. Сотрудники ГУВД спрашивали у моего жениха, что говорят террористы, однако он ничего им ответить не мог, поскольку террористы действительно ничего не говорили, что, кстати, пугало нас. Не зная их намерений, мы постоянно находились в нервозном состоянии. Шок и ужас от происходящего присутствовали в течение всех трех суток, пока мы были в качестве заложников.
Через какое-то время по залу распространилась информация, что начались переговоры. После различных переговоров реакция террористов была различна, а мы пытались понять результат этих переговоров по их реакции, что приводило нас в ужас и безумный страх. Иногда появлялась надежда, очень хотелось жить.
Например, когда, как я понимаю, переговоры проходили для террористов не так, как они бы хотели, они возвращались в зал разъяренными, злыми и с ненавистью и гневом говорили между собой на чеченском языке, при этом угрожающе смотрели и указывали жестами на зал, что, естественно, приводило нас в ужас. Или когда они оставались удовлетворенными, они приходили в зал веселыми, но это было совсем редко, единичные случаи, и относились к залу пренебрежительно, как будто мы самая низкая нация.
Мы старались не встречаться с террористами глазами, боялись, что нас могут запомнить и выбрать для расстрела, а также сорвать на нас свое раздражение, злость и просто плохое настроение.
Необходимо отметить, что в первую же ночь террористы развесили черные флаги с надписями на своем языке. Мулла, находившийся в зале в числе террористов, начал службу, а потом вновь и вновь ее повторял, практически не умолкая. Звучала то ли молитва, то ли продолжалась служба, то ли их национальные песни в записи. Мой жених сказал, что это по-настоящему серьезно, и мы решили, что они готовятся к худшему. Я вновь почувствовала приближение конца. Это чувство появлялось очень часто. Хотя по натуре я из тех людей, которые уверены, что из любой ситуации есть какой-то выход. В этот же момент я так не думала.
Безумные неудобства были связаны с отсутствием туалета, который был устроен чеченцами в оркестровой яме, и в который лишний раз было страшно ходить из-за постоянно меняющегося настроения террористов. Отсутствовала вода, нам раздавали сладкую газировку. Ее мы в принципе не пили, т.к. она не утоляла жажду, а наоборот, и самое главное, чтобы лишний раз не прибегать к необходимости пойти в туалет.
К вечеру 24 октября настроение террористов ухудшилось. Сказывались усталость, недосыпание, неопределенность в переговорах, которая, как я думаю, была вызвана нечеткостью требований их руководителей, казалось временами, что они вообще оставались без указаний и не знали, что им делать. Опять же приходилось приспосабливаться к настроению людей, от которых так хотелось избавиться. Старались реже ходить в туалет, не разговаривать друг с другом, сидели, опустив головы.
Я знала еще из событий первых суток, что по истечении ультиматума террористы должны начать расстреливать заложников. На каком-то этапе, точно сказать не могу, поскольку напряженная ситуация и все пережитое мной до настоящего времени не дают возможности с точностью до минут рассказать о происходящем в Доме культуры, чеченцы, находясь на сцене, начали обсуждать что-то между собой на чеченском языке, всматриваться в зал и указывать на людей. Я решила, что они отбирают тех, кого планируют первыми расстрелять.
В эти минуты я доподлинно представила себе, как это произойдет со мной, как меня будут выводить, где это произойдет, что мне будут говорить, как я себя поведу и что буду чувствовать при этом, будет ли мне больно. Я задавала себе вопрос: почему же я должна умирать в столь молодом возрасте в мирное время, не сделав никому ничего плохо и не успев в своей жизни совершить отрицательных поступков. Одновременно я испытала страх за близкого мне и дорогого человека. Возможную его реакцию, если со мной что-то случится, чем для него это закончится, мою реакцию, если это случится с ним.
Вечером 25 октября 2002 г. на наших глазах у одного из заложников, видимо, не выдержали нервы, и он бросился на женщину-террористку, которая была в поясе шахида, с гранатами, а в руках у нее был пистолет, как и у всех остальных террористок. В этот момент, увидев происходящее, в него выстрелил террорист, находящийся на сцене.
На наших глазах была решена судьба еще одного мужчины, который откуда-то взялся в зале, сказав, что у него там ребенок. Мы все оцепенели от вопроса, как же он прошел и кто он? Мы не понимали, что происходит, он был в крови, его били. Мы были напуганы. Этот мужчина после выяснения с ними каких-то вопросов был расстрелян в фойе.
Вечером 25 октября 2002 г. чеченцы нашли где-то документы военнослужащих, женщины и мужчины. Они сначала угрожали и требовали этих людей выйти, потом стали говорить, что ничего не случится, если они себя назовут. Зал молчал. После чего чеченцы сами стали ходить по рядам и сличать внешность. Напряжение росло. Все боялись, что кто-то из заложников внешне похож на людей в этих документах. Потом они стали проверять документы у зрителей.
Мы очень сильно испугались этого факта, т.к. Игорь был сотрудником милиции. После того как ситуация немного успокоилась, находясь под пристальным вниманием террористов, опасаясь быть замеченными, мы стали уничтожать документы Игоря, подтверждающие его отношение к органам внутренних дел. Кое-как, с огромными мучениями и риском мы уничтожили документы, часть из которых Игорю пришлось просто съесть.
25 октября вечером нам приказали сдать мобильные телефоны. Последняя возможность услышать родных, друзей, услышать слова поддержки, попросить прощения за то, что в этой жизни мы сделали не так, попрощаться, исчезла. Мы окончательно были оторваны от внешнего мира.
Ночью 26 октября за пределами зала, а может, и здания все время стреляли. Я боялась, что если перестрелка начнется в зале, а мы в это время будем спать, нас могут убить. Поэтому практически всю ночь мы боролись со сном. Это было невероятно тяжело, так как забытье наступало мгновенно, как только закрывали глаза, ведь все эти дни и ночи мы спали урывками, иногда, когда позволяла ситуация, по 20—30 минут.
Возможно, потому что я не спала, 26 октября 2002 г. рано утром я почувствовала запах газа, а потом увидела дымку и террориста на сцене, который надевал противогаз, а второй отдал женщине-террористке.
Мы с Игорем пытались принять меры для защиты от газа, начали дышать: я в платочек, а он — в лацкан пиджака. Какое-то время мы так просидели. Я очень сильно испугалась и боялась отключиться, все время держа себя в напряжении. Когда я обернулась, то увидела, что многие уже спят.
Я увидела, как мой жених начинает засыпать и заставляла его дышать через пиджак, сама я, почувствовав сильную сонливость, опустила голову вниз, чтобы, если будут стрелять, не попали в голову, и через несколько минут отключилась.
В себя я пришла в автобусе, который куда-то ехал. Я не понимала, где я и что произошло, кто те люди, которые там ходят. На полу я увидела очень много тел, которые лежали без движения.
Меня поместили в какой-то детский сад, а потом погрузили на «скорую помощь» и отвезли в больницу, где я находилась всего два дня. Мне сделали анализы лишь спустя двое суток и, не получив их результатов, можно сказать, вытолкнули из больницы. При этом в поликлинику сообщили, что я ушла по собственному желанию. Мне не предлагали перейти в терапию, где были свободные места, и люди находились там в течение полутора-двух недель, им проводили необходимое лечение и обследования.
Возмутило и поразило отсутствие элементарной гигиены (я все время находилась в той грязной одежде, в которой провела все дни в ДК) и элементарных условий дезинфекции.
Также после всего пережитого я сталкиваюсь постоянно с рядом проблем, решение которых требует немало сил, нервов и здоровья.
Из искового заявления в суд от 14 декабря 2002 г.
Описание событий
потерпевшим О.А. Жировым
23 октября моя жена Жирова Наталья с нашим 14-летним сыном Жировым Дмитрием пошли на мюзикл «Норд-Ост». Я, Жиров Олег, услышал, как по телевизору передавали первое сообщение о захвате «Норд-Оста». Я тут же оделся и минут через пятнадцать был на Дубровке. Первый звонок от жены на моем мобильном раздался, когда я подходил к парковке около здания на Дубровке. Это было около 22.00 23 октября.
Возле ДК царила неразбериха. Я сразу же обратился к сотрудникам милиции, которые натурально послали меня подальше и попросили им не мешать со своей информацией.
После чего я обратился к Ястржембскому С.В., который был представителем администрации президента и был главным на Дубровке в эти часы. Тот разрешил мне остаться внутри заграждения, которое начали устанавливать сотрудники милиции и военнослужащие, и информировал меня каждые полчаса о том, чего сам не знал. На моих глазах к нему обратился его помощник и спросил, что сказать прессе. Ястржембский ответил: «Скажи, что чеченцы требуют денег». Через полчаса радиостанция «Эхо Москвы», НТВ и другие СМИ передали эту информацию. Так началась рождаться дезинформация.
Примерно еще через полчаса Ястржембский вышел к прессе и пообещал им откровенно рассказывать о том, что происходит, назначил место встречи во дворе, за границей оцепления.
В ЭТО ВРЕМЯ ОТКЛЮЧИЛИ ВСЮ МОБИЛЬНУЮ СВЯЗЬ У ДУБРОВКИ! По этому поводу все тот же Ястржембский С.В. злобно шутил с журналистами, которые спрашивали его, почему отключили мобильную связь. Он улыбаясь отвечал: «У вас не работают мобильные телефоны? Странно... у меня работает». Зачем спецслужбам нужно было отключать мобильные телефоны — непонятно. Чтобы не было связи с захваченным залом? Через два-три часа связь снова появилась, и моя жена смогла дозвониться второй раз, сообщив вместе с сыном данные о количестве иностранных заложников, которые я передал иностранным представителям прессы и в голландское посольство.
Все журналисты (кроме представителей телевизионного канала ОРТ, которые, наверное, были проинформированы) пришли на встречу с Ястржембским в назначенное время и место. Но обещанная встреча не состоялась. Интервью журналистам ОРТ Ястржембский давал в другом месте. Журналистов при помощи обмана Ястржембского вывели за оцепление, и больше их обратно не пускали. Представителей прессы непосредственно около «Норд-Оста» уже не было, они находились вне зоны видимости здания Дома культуры.
Уже за полночь приехали генералы, которые с Ястржембским вообще не разговаривали. Ему отводилась, вероятно, другая роль. Роль дезинформатора. Было понятно, что военные и спецназ с самого начала начали готовить то, о чем всем остальным не надо было знать, при этом не стремясь установить контакт с заложниками.
Среди ночи с 23 на 24 октября я понял, что Ястржембский ничего не знает и ничем, кроме дезинформации, не поможет. Я начал искать голландских журналистов и пытался установить контакт с посольством.
В это же время через моего брата, который тогда работал в ФАПСИ, я установил контакт со штабом «Альфы». Они мне посоветовали позвонить Наташе с Димой и попросить их передать Бараеву имя начальника штаба планирования операций «Альфы», заверив меня при этом, что тогда Наташу и Диму не тронут. Я сразу понял, к чему это может привести. Наверное, если бы я это сделал, Наташу и Диму расстреляли бы первыми, чего, вероятно, очень хотелось «Альфе». После этого с «Альфой», Ястржембским и другими представителями власти я уже не связывался.
Утром 26 октября сына Диму я нашел быстро, а вот жену Наташу, хоть и поднял половину Москвы, не мог найти никак. Официально погибших иностранцев до 9.00 утра 27 октября не было. И может быть, их бы еще долго не было... Но ночью с 26 на 27 октября я снова обратился к брату, который работал в ФАПСИ, за помощью. И он с начальником штаба операций «Альфа», его старым студенческим другом, начал поиски жены, имея допуск во все закрытые для обычных людей места. Через пару часов он нашел Наташу среди мертвых в морге одной из московских больниц.
Злоупотребив своей властью, он договорился с представителями ФСБ в больнице, взял меня, а вместе со мной посла и политического советника из голландского посольства. Мы приехали 27 октября в 8.00 утра в больницу для опознания, но к тому времени в больнице уже Наташи не было, ее отвезли в больницу им. С.П.Боткина. По дороге в эту больницу, слушая радио, узнали, что опознан первый труп иностранца — Натальи Жировой... В больнице им. С.П.Боткина нас уже ждали представители ФСБ, которые сказали, что если мы хотим быстро и без проблем забрать и похоронить Наташу, то мы не должны задавать лишних вопросов. Я согласился. Согласно протоколу, она погибла в зале. Но как выяснилось позже, она умерла в больнице из-за неоказания помощи.
За содействие в поиске моей жены моего брата после этого из ФАПСИ уволили.
После штурма меня допрашивали два молодых следователя — один из ФСБ, другой из прокуратуры. В протокол они записали только то, что им выгодно. Я им тогда сказал, что не тем они занимаются. Они пытались меня допросить еще раз, но я посоветовался в посольстве и отказался.
До сих пор я не получил официального письма или соболезнования ни от российского правительства, ни от российского посольства. Когда сотрудники голландского предприятия, где работала инженером моя жена, собирались на похороны в Москву, российское посольство также долго не открывало им визы. Они прилетели в последний день. И то после того, как пригрозили привезти к посольству всю голландскую прессу.
Во время моего участия в судебном процессе над Зауром российское посольство отказывало мне во въездной визе до тех пор, пока по НТВ и в российской и голландской прессе не прошла информация о том, что «главному свидетелю не открывают визы». После чего я получил визу.
Позже я участвовал в других судебных процессах по «Норд-Осту». Дважды был вызван судебной повесткой. Впоследствии суд отказался возместить мои расходы, связанные с приездом в Россию для участия в судебных заседаниях. Это судебное беззаконие является лишним подтверждением того, что происходит с делом «Норд-Оста» в России.
Текст написан мною собственноручно.
Описание событий
потерпевшей Т.Н. Карповой
В спортивном зале ПТУ было огромное количество родственников и друзей заложников. Практически не было свободных мест, чтобы все смогли сидеть. Многим просто приходилось стоять или сидеть на корточках.
В зале были установлены телевизоры, на экранах которых постоянно транслировали новости. Справа у окна стоял целый ряд столов, на которых были установлены телефоны для того, чтобы у родственников заложников была возможность звонить при необходимости. Вскоре, как мы поняли, все телефоны были на прослушке так же, как и мобильные, на которых появился необычный значок. В специально отведенном месте стоял микрофон. Как мы узнали, в зале уже работал штаб. Среди штабистов особенно часто появлялся Олег Бочаров, депутат Московской городской думы. Он постоянно подходил к микрофону и пытался успокоить присутствующих в зале, говоря, что штаб по освобождению заложников работает, что все меры приняты, что все будет хорошо и что всех скоро освободят.
В зале было относительно спокойно. Особой паники не было. Хотя многим это спокойствие давалось с трудом. Повсюду в зале работали дежурные врачи, которые постоянно предлагали свою помощь и раздавали успокоительные средства. Для более серьезных случаев в соседнем помещении дежурили врачи «скорой помощи». Мне самой неоднократно приходилось обращаться к их помощи, т.к. из-за волнения и своего состояния здоровья я неоднократно теряла сознание. Наконец мы со своей семьей и группой поддержки из бардов Москвы и просто Сашиных друзей сумели расположиться недалеко от дежурившей бригады врачей, где провели все оставшееся до штурма время.
Постоянно кто-то приезжал из Московской городской думы, Московского правительства, Государственной думы. Все говорили нам теплые слова поддержки и просили соблюдать спокойствие, выдержку и ждать...
Хотя жизнь меня неоднократно учила ни на кого не надеяться, я, не буду скрывать, очень надеялась, что нашим детям, нашим родным, оказавшимся в заложниках, всем, кто попал в такую переделку, конечно, помогут, не оставят в беде! С каким вниманием мы смотрели все телевизионные сюжеты и слушали пламенные речи приезжавших к нам государственных чиновников! Как ждали от них реальной помощи! Ведь к середине дня 24 октября мы все уже четко знали, что в зале находятся более тысячи человек! Знали мы и о том, что среди заложников есть дети и беременные женщины! Мы все не допускали даже мысли о плохом исходе: такое количество заложников в зале государство не оставит без помощи и поддержки. Об этом думали все, как могли поддерживали и успокаивали друг друга.
Для всех, кто находился в ПТУ, делалось все возможное: постоянно привозили и раздавали напитки, шоколад, печенье, сигареты. Устраивали горячее питание. Один этаж был приспособлен для того, чтобы люди могли даже полежать и немного поспать. Постоянно работали психологи и врачи.
Что меня поражало с первых минут, это то, что в зале, помимо врачей, находилась очень большая группа сайентологов, одетых в желтую форму. Вскоре мы поняли, что это работает какая-то секта. Я удивлялась: почему никто из штаба, который работал с нами, с родственниками, не выводит их из зала и смотрит на них сквозь пальцы?! Эти сектанты не помогали родственникам заложников. Они, наоборот, делали все возможное, чтобы навредить: не подпускали квалифицированных врачей к людям, которым действительно было плохо! Они читали свои проповеди и пытались приводить в сознание людей, кто падал в обмороки, молитвами и пассами рук. Постоянно возникали драки с этими людьми. С ними постоянно вступали в конфликты и сами медики, и присутствующие родственники. Мои сыновья и их друзья, находящиеся постоянно с нами, тоже неоднократно ввязывались в эти потасовки, когда врачи просили помочь им подойти к людям, которым срочно нужна была их помощь. Так, на моих глазах у одной из женщин врачи поставили диагноз — инфаркт. Сайентологи не подпускали группу врачей скорой помощи, чтобы эвакуировать эту женщину. Они говорили, что им дана сила сверху и что только они могут спасти ее. Ребята с трудом отбили женщину от сектантов, и ее увезли. Дальнейшая судьба этой женщины мне неизвестна. Штаб никак не реагировал на подобные инциденты.
Зал начал волноваться ближе к вечеру, когда нам объявили, что если не будут выполнены до 06:00 утра 26.10.2002 г. требования террористов, то террористы начнут расстрел заложников. Далее нас вновь начали успокаивать, говоря, что для переговоров завтра приедет генерал Казанцев. Террористы согласились переговорить с генералом, и после этого должны начать отпускать заложников. Вновь появилась надежда.
Но надежда очень скоро у всех угасла, т.к. по залу поползли слухи, что к зданию Театрального центра подтягивают тяжелую технику и машины «скорой помощи». Все поняли, что будет штурм, который явно мог спровоцировать террористов на подрыв здания. Народ повалил на улицу. Медики, сидевшие рядом с моей семьей, начали готовиться к оказанию помощи заложникам. Мы подружились за это время с ними, и они уже, не скрывая от нас, говорили, что объявлена команда готовиться к штурму.
Народ вел себя по-разному... Кто-то плакал. Кто-то кричал в голос. Кто-то раздавал шоколадки мальчикам-солдатам, стоявшим в оцеплении нашего здания. Это были совсем дети, и нам становилось страшно, что кто-то из них при этом штурме, выполняя свой долг, может погибнуть... Но все-таки большая часть все еще надеялась на здравомыслие властей и неприменение штурма. Все еще надеялись, что с намеченными утренними переговорами с генералом Казанцевым нас не обманули...
Примерно в 05:30 утра 26.10.2002 г. мы все ясно услышали несколько взрывов. Взрывы прозвучали совсем с небольшими промежутками друг от друга. Ждать больше было нечего: штурм начался. Нас никого не выпускали на улицу, а те, кто прорывался, назад практически не возвращались. Врачи, теперь уже наши хорошие знакомые, побежали на выход с медицинскими сумками. Мы поблагодарили их за помощь нам и нашим родственникам-заложникам и попрощались. Примерно через 40 минут к нам в зал вбежали Валентина Матвиенко, Олег Бочаров и многие другие штабисты. Все они были крайне возбуждены и веселы. Они встали у микрофона. Зал замер. И тут прозвучали слова сладкой лжи: «Штурм прошел блестяще! Террористы убиты все! Жертв среди заложников нет!» Зал зааплодировал, закричал от радости. Все благодарили власти, госчиновников за спасенные жизни родных и близких... Благодарили Господа Бога. В этот же момент в зал буквально вбежала целая свита священнослужителей. Как будто бы они заранее знали о точном времени своего прихода в зал по сценарию. Тут же началась служба. Зал упал на колени. Плакали от счастья все...
Мы не знали, где нам встречать своих родственников: бежать ли на улицу, или их всех приведут сюда, или нас проведут к зданию театра. Посыпались многочисленные вопросы к штабу.
В это мгновение мы с удивлением увидели «свою» группу врачей, которые пробирались на прежнее место. Их лица, несмотря на всеобщее ликование, были далеко не радостными.
Я кинулась к ним. «Татьяна, там похоже весь зал мертвых! Они все сидят в зале, как трупы! Нас выгнали. Сказали, чтобы мы вернулись на свои места, потому что скоро помощь потребуется всем вам...»
Не верить им я не могла. Мы не стали пугать этим страшным известием других. Все еще не расходились. Ждали команды, куда идти, чтобы встретить своих.
Через минут 40 к микрофону подошел кто-то из штаба и сказал, что потери есть, но совсем малые: погибло два человека. Сказали, что всех пострадавших отвезли в стационары. В какие именно, сообщат по спискам чуть позже. Сказали, что сейчас здесь уже сидеть и ждать нечего. Что мы должны как можно быстрее ехать домой, где уже многих ждут освобожденные заложники. Потом к зданию стали подъезжать автобусы, и нам предлагали отвезти нас в центральные больницы, куда могут быть доставлены бывшие заложники. Многие решили ехать, думая, что если они не обнаружат там своих родных, их привезут назад или отвезут в другие больницы. Народ ошибался. Цель у штаба была лишь одна: избавиться от разгневанных, убитых горем и уже тяжелым предчувствием людей как можно быстрее. Всех, кого отвезли в больницы, выгрузили там, и народ оказался перед цепочкой нового оцепления, которое не хотело замечать этих людей, не отвечая на их вопросы, не давая никаких справок.
Я, как и многие другие, решила раньше времени не паниковать: должен же штаб позаботиться о нас до конца и проинформировать, куда именно отвезли заложников! Списки периодически действительно появлялись. Но скоро все поняли, что они абсолютно не отвечают действительности. Иногда можно было найти одну и ту же фамилию в разных больницах. Никто никаких пояснений не давал. После штурма нам уже явно грубили и разговаривали с нами в резкой форме: мы им все очень уже надоели за все это время, да, кроме того, еще теперь становилось все больше и больше людей, желающих узнать наконец правду о «блестящем» штурме.
В зале стали пересказывать слова очевидцев, которые описывали, как заложников и полуживых, и явно похожих на трупы, как дрова, грузили кучами на пол в автобусы и везли непонятно куда. Как никто не видел каких-либо распорядителей операции по спасению заложников. Как водители погруженных автобусов с ужасом спрашивали друг у друга, кто какие адреса больниц помнит, и везли туда, куда считали нужным и возможным для себя отвезти страшный груз.
В зале ПТУ уже явно начиналась паника. Мы все еще находились в зале и ждали информации. В списках спасенных фамилии своего сына и его жены мы так и не нашли. «Черных» списков с именами погибших так и не появилось.
Мы подошли к членам штаба, которые все еще были в зале. Я обратилась к женщине, которая стояла в центре штабистов. Так как я была уже в полуобморочном состоянии, поэтому сейчас не могу с точностью сказать, кто это был. В моем представлении это была Валентина Матвиенко. Может быть, я грешу и обвиняю ни в чем не повинного человека... Но только слова этой женщины я не могу забыть и простить до сих пор... Со мной подошли к ней несколько убитых горем людей, и, когда я задала ей только один вопрос: «Вы же нас проинформируете... Что делать нам, тем, кто не нашел фамилий свои родных ни в одном списке?!» — ответ был такой: «Женщина, езжайте домой! Не мешайте нам! Разве вы не видите: у нас сегодня праздник! И мы говорим только о живых! Мертвыми мы сегодня не занимаемся! Сидите дома дня три-четыре. Ждите! Может, объявится! А потом уже можете ехать в морги!» При этих словах она еще и засмеялась!
В 17.00 нас всех просто выгнали из ПТУ.
Приехав в ПТУ, мы узнали, что по телевизионным каналам стали сообщать о числе погибших на Дубровке. Сначала это было 42 человека. Буквально через 30 минут стало известно о 67 погибших. Потом о 84...
Стали появляться «обновленные» списки. Но в них по-прежнему была полная неразбериха. Народ негодовал. Затем появились и «черные» списки с именами погибших и адресами моргов.
Многие семьи, как и мы, не находили в списках имена своих пропавших родных.
Поиски родных у многих продолжались несколько суток. Никакой информации нам никто не давал. Правда, нам дали телефоны, по которым мы могли наводить справки, но телефоны эти просто не отвечали ни на один звонок. Так Москва сделала все для нас, для тех, у кого в те жуткие дни практически терялся смысл собственной жизни.
Жену Саши мы нашли в 13-й городской больнице 27.10.2002 г. Она осталась жива.
Труп Саши мы нашли в морге №10 при Боткинской больнице днем 27.10.2002 г. Мы нашли его «так быстро» только потому, что в поисках было задействовано более ста человек. Без их помощи наши поиски были бы нереальны в такие сроки.
Потом для всех потерпевших, кто потерял своих родных и близких во время трагедии на Дубровке, был новый шок. Шок, когда нам выдали свидетельства о смерти с диагнозом «жертва терроризма». Шок, когда у коренных москвичей, всю свою жизнь проживших в России, стояли прочерки в графе «гражданство» потому, что у трупов при себе не было обнаружено паспортов. Шок, когда сердобольное правительство Москвы дало распоряжение выдать нам бесплатные гробы, сделанные из оргалита, стенки которых были скреплены степлером; хоронить в таких гробах, не выдерживающих веса тел, было невозможно. Шок, когда нам вручали бесплатные траурные венки такого качества, что, видимо, у правительства все-таки хватило чувства стыда не прикреплять траурную ленту со словами «От правительства Москвы».
Текст написан мною собственноручно.
Описание событий
потерпевшим В.В. Курбатовым
24 и 25 октября в ПТУ в разное время приходили различные представители власти г. Москвы, депутаты Госдумы и правительства РФ (Лужков Ю.М., Бочаров О., Швецова Л.И., Кобзон И.Д. и другие). Все они говорили о сложности ситуации, о том, что власть делает все, чтобы бескровно освободить заложников и о том, что штурм не планируется. Но это было ложью во имя спасения имиджа государства, а скорее всего — президента и его личных и преданных друзей — руководителей спецслужб.
26 октября около 5.30 все услышали взрывы и стрельбу в районе ДК (ПТУ находится от ДК на расстоянии 300 метров). Все родственники заложников выбежали на улицу в попытке прорваться через оцепление в сторону ДК. Но ворота были закрыты, попытки перелезть через ограду пресекались сотрудниками милиции с помощью резиновых дубинок. В 6.30—6.40 пришли представители штаба и сообщили о том, что штурм прошел успешно, все террористы убиты, а среди заложников пострадавших нет. Была эйфория от достигнутой победы и от того, что скоро увидим свою дочь.
7.10—7.15 мы стояли на улице возле ПТУ и увидели проезжавшие от здания ДК автобусы, в которых на сидениях находилось небольшое количество людей, многие без верхней одежды, с запрокинутыми назад головами. Несмотря на плохое освещение, мы обратили внимание на неестественный цвет кожи их лиц. Подумалось: почему их так мало и почему они такие синюшные? Это уже по прошествии определенного времени мы узнали, что спецслужбы применили газ и заложники находились навалом на полу автобусов.
На вопрос о том, где находятся заложники и каково их состояние, родственникам заложников первоначально сказали, что вся информация будет приходить в ПТУ. Но буквально через 10—15 минут нам сказали, чтобы мы уезжали и ждали сообщений дома, так как всю информацию будут сообщать только на домашние телефоны. Мы сели в машину и поехали по детским больницам. В больнице им. Н.С.Филатова мы нашли сына той женщины (ее зовут Людмила), которая все это время находилась с нами. Ее сын находился в реанимации. Мы поехали дальше. Приехали в 13-ю больницу. Там у в хода была огромная толпа родственников заложников, информации — никакой. Мы поехали домой.
Где-то около 12.30 минут нам позвонила подруга жены и сообщила, что она, возможно, нашла Кристину, и сообщила телефон ДГКБ св. Владимира (район Сокольники). Жена позвонила в больницу, ее попросили описать Кристину, а когда она это сделала, ей сказали, что такая девочка есть. Ее состояние они отказались сообщить, сославшись на то, что они не врачи. Мы взяли соки, еще что-то и поехали в больницу. На проходной встретили Лану Розовскую (маму Саши Розовской, которая находилась в заложниках вместе с нашей Кристиной: они играли одну роль в мюзикле, но в разных составах). Она нам сказала, что Саша во 2-м отделении и, по всей видимости, Кристина тоже там. Но нам по телефону велели идти в 10-е отделение. По схеме мы узнали, что это травматологическое отделение. Пока мы шли к отделению, появилась мысль: «А может, ее ранили?»
При входе нас встретили три молодых человека в гражданской одежде, попросили еще раз описать Кристину и после этого сообщили: «...Да, у нас есть такая девочка, но она в морге...» Мы отказывались в это поверить и решили идти на опознание. Минут 30—40 ждали какого-то сотрудника больницы, а потом пошли в морг. Нашу дочь вывезли на каталке из холодильной камеры, лицо было накрыто одеялом. Когда я увидел ее брюки и кроссовки, сомнения отпали. Потом открыли лицо. После этого я подписал акт опознания.
А дальше, после ознакомления с комиссионным заключением судебно-медицинской экспертизы, в марте 2003 г. начались все наши мытарства по установлению истины гибели Кристины. Я не являюсь непосредственным свидетелем событий, произошедших внутри театрального комплекса. Но при этом все, что происходило в зале с момента захвата заложников и до того времени, когда заложники и вместе с ними террористы почувствовали и увидели газ, мне известно из рассказов бывших заложников, выживших после газовой атаки, при этом потерявших родных и близких. Мне достоверно известно, что до применения спецслужбами газа моя дочь была жива. Более того, когда заложники почувствовали и увидели неизвестный газ, Кристина предпринимала все возможные попытки для спасения от газа не только себя, но и других детей-заложников (рвала реквизиторскую юбку на тряпки, мочила их водой, передавала детям, а потом смочила водой свою тряпку и приложила ее к лицу).
А вот дальнейшие события, которые имели место в отношении моей дочери в процессе проведения «успешной» операции по освобождению заложников, для меня и моей семьи так и остаются тайной. Отсутствие в материалах уголовного дела документов, которые могли бы прояснить волнующие меня и мою семью вопросы, оставляют за мной право считать действия медицинских работников, участвовавших в оказании моей дочери медицинской помощи (как в театральном центре, так и в ДГКБ св. Владимира), по крайней мере халатностью (что тоже является преступлением), а бездействие должностных лиц прокуратуры в вопросах установления ИСТИНЫ — укрывательством этого преступления.
Все мои неоднократные обращения к следственным органам (в том числе и к тем, кто осуществляет надзор за ходом расследования), а позже к суду, направленные на установление истинных событий и причин, приведших к гибели моей дочери, натыкались на равнодушие с их стороны. Следствие отказало мне в проведении дополнительного расследования по выявлению фактических обстоятельств гибели моей дочери (время, место, кто констатировал наступление смерти, оказывалась ли медицинская помощь и т.п.). Мне отказано в проведении дополнительной документарной судебно-медицинской экспертизы по установлению причинно-следственной связи между смертью моей дочери и применением спецслужбами «неидентифицированного химического вещества (веществ)» (так записано в комиссионном заключении судебно-медицинской экспертизы, хотя власть в лице начальника ФСБ по г. Москве и Московской области сообщает о применении против террористов и заложников «спецрецептуры на основе производных фентанила»). Суд первой и второй инстанций отказал мне в ознакомлении с постановлениями следствия по прекращению уголовных дел в отношении сотрудников спецслужб и медицинских работников, сославшись на наличие каких-то тайн в данных постановлениях, а вот когда закончится предварительное следствие, тогда я буду иметь право на ознакомление со всеми материалами. Мое заявление в судебном заседании о назначении дополнительного расследования по действиям медицинских работников в отношении оказания медицинской помощи моей дочери Кристине КУРБАТОВОЙ осталось без удовлетворения. Поэтому для выяснения жизненно важных для меня и моей семьи вопросов, связанных с гибелью дочери, я и моя жена Наталья Курбатова вынуждены были проводить собственное расследование.
Мы обратились к заместителю главного врача ДГКБ св. Владимира. При нашей беседе присутствовали врач, дежуривший в приемном отделении больницы в день поступления туда моей дочери, а также санитар морга данной больницы.
Нам с женой снова пришлось пройти через все эти переживания, вернуться снова в 26 октября 2002 г., ведь в морге этой самой больницы мы производили опознание нашей Кристины, юной актрисы мюзикла «Норд-Ост». Кроме того нам пришлось пройти через равнодушие и в определенной степени унижения со стороны сотрудников больницы.
Со слов врачей, нам стало ясно, что в то время, когда нашего ребенка доставили в больницу, состояние ее здоровья никто не устанавливал. Дежурный врач сослался на то, что ему сообщили о поступлении трупа, и он не стал осматривать девочку. При этом заявил, что «...осматривать труп в его обязанности не входит... И вообще, чего вы добиваетесь, что вы ходите, вы хотите сказать, что похоронили не свою дочь?..» В чем причина нежелания врача удостовериться в том, что девочка действительно мертва, ведь пострадавших из «Норд-Оста» там было всего 8—10 человек, из них трое детей. А если дочь была жива и ее можно было спасти? Тело Кристины (без осмотра, без констатации факта смерти) направили в морг данной больницы, при этом ключи от морга брал охранник больницы, так как санитара в морге не было. Запись в журнале о поступлении в морг неизвестной девочки санитар морга произвел после 9:00 26.10.2002 г. (По другим имеющимся у нас данным, тело дочери до 9:00 26.10.2002 г. находилось в приемном отделении.) А кто установил (фамилия, имя, отчество, должность, время, место), что моя дочь была уже мертвой? Ведь врач больницы ее не осматривал и, по ее же словам, неизвестными медицинскими (а может, и не медицинскими) работниками, которые привезли Кристину, никаких документов в больницу не передавалось. Нет документов и на станции скорой и неотложной помощи г. Москвы, куда я обращался с письменным заявлением. В беседе со мной руководитель отдела ОМР МС и информации Зубов С.А. сообщил мне, что мою дочь в больницу привез кто-то в камуфлированной форме одежды (фамилия, должность, номер машины НЕИЗВЕСТНЫ).
Однако в карте регистрации вызова №07004 от 26 октября 2002 г. в графе «место смерти» указано, что смерть Кристины КУРБАТОВОЙ наступила в стационаре, а в графе «стационар» указана ДКГБ св. Владимира. Так где же ИСТИНА?
Кроме того, при беседе со следователем прокуратуры г. Москвы Кальчуком В.И. им было высказано следующее: «...У меня есть определенная уверенность в том, что вашу дочь привезли в больницу еще живой, но так как врачи не могли ее спасти и для того чтобы не вешать труп на больницу, они решили все документы, относящиеся к вашей дочери, уничтожить».
Разве это не издевательство над родителями, которые потеряли не только дочь, но и в определенной степени смысл дальнейшей ЖИЗНИ? После всего этого мою жену повторно положили на лечение в московскую клинику неврозов. А разве не является издевательством отказ следователя в предоставлении потерпевшим возможности копировать те материалы уголовного дела, к которым они были допущены, в частности, все материалы по судебно-медицинским экспертизам? Мне, как и другим пострадавшим, пришлось в течение нескольких дней переписывать этот материал, употребляя изрядное количество успокоительных и сердечных лекарств.
Трагедии могут быть в любом государстве. Никто не застрахован. Главное, как власть из них выходит. Какие уроки извлекает она из жестокой правды о случившемся, как относится к потерпевшим, которые продолжают свою жизнь рядом с ней, и к памяти погибших?
Кто она — добрая заботливая МАМА или ЗЛАЯ МАЧЕХА?
Текст написан мною собственноручно.