...В России удавалось отменить крепостное право, частную собственность и взамен повсеместно устроить собственность коллективную и вновь разделить на части, у нас не однажды убивали монархов, а затем и все семейство последнего самодержца, у нас принято и после естественной смерти свергать и вновь воздвигать авторитеты, немецкое засилье сменялось у нас французским, а французское — еврейским, последнее срослось с американским, — в России словно бы ни в чем не было равновесного положения, постоянно она кренилась с боку на бок и развивалась не поступательно, а круговыми ходами.
Но вглядимся внимательней: ее тянули в сторону, а она возвращалась к себе, ее разрывали, ломали — она срасталась; ее степи топтали чужие подковы и чужие гусеницы — она вздымалась горой и сбрасывала непрошеных гостей. Удивительная живучесть и странная сила, состоящая, казалось бы, из одних слабостей и ошибок. Триста лет после Петра жизнь на излом, вековые проклятия вместе с тайной дипломатией «цивилизованного» мира и «цивилизованной» элиты изнутри — и одновременно хвост европейских кавалеров за «немытой» и «темной», предлагающих руку... Но ни разу не поддалась она ни на соблазны, ни на угрозы. Стряхнет эти чары вместе с игом и теперь, если при последнем резком перекиде справа налево не повредила она место центровки.
Центровкой, то есть приведением себя в безопасное положение, для русского человека всегда были родной дом и родной дух. Дом — как природная историческая обитель, удобная только для нас, в углах своих и стенах повторившая нашу фигуру. И дух — как настрой на божественное и земное, степень нашего тяготения к тому и другому, какая-то незапечатленная дробь с числителем и знаменателем, стремящаяся к цельности. То, что у нас над чертой, у других народов может быть под чертой, в зависимости от того, кто как сложился. И это естественно: у каждого народа свое значение в мире. Но неестественно и непонятно, почему чужой знаменатель отрицает наш числитель и требует нашу двусоставность поменять местами. Это и неестественно, и нетерпимо.
Можно ли русский народ назвать народом духовным, видя его обездоленность, нестройность, порывистость то к одному, то к другому, то к небесному, то к земному, его склонность к раздорам и словно бы потребность жить на краю жизни? Если вы назовете другой, более духовный народ — значит нельзя. Русский человек занят духом, то есть стал вместилищем духа, но по многосемейности своей по-разному; отсюда все его подвиги высшего и низшего порядков. Россия — страна братьев Карамазовых, издавна и до сих пор. Ни с кого в мире, я думаю, душа не требует так сурово, как с русского человека. Братья Борис и Глеб, первые наши святые, были предупреждены о коварстве и злом умысле третьего брата и могли спастись, но каждый из них без раздумий выбрал смерть: как это спасаться от родного брата, зачем такая жизнь?..
Русский народ в отличие от других (не всех, но многих), составляющих сумму, составлял организм, сращенность. Организм вялый, растянутый по обширной земле, неповоротливый, пока указывают ему чуждые, не из него выработанные пути, и сразу способный стать мускулистым, энергичным, красивым — как только цели совпадают с его природной и духовной потребностью и начинается прибавление в сущностном росте.
Отсюда, из духовного склонения Руси, и особая роль в ней литературы. Литература всегда была у нас больше, чем искусство (даже в упоминаниях она стояла отдельно и на первом месте; так и говорили: литература и искусство), и являлась тем, что не измышляется, а снимается в неприкосновенности посвященными с лица народной судьбы. Русская литература с XIX века особенно расцвела и украсилась художественно и чувственно, отыскала для выговаривания невыговариваемого слова тончайшей выразительности, но осталась продолжением древнего отечественного летописания под первенством народописания...
...Призвание — это призванность, задание на жизнь. Шолохов, Твардовский, Абрамов, Шукшин, Носов, Белов могли иметь другие имена, но они не могли не явиться, ибо именно так наступила пора считывать судьбу и душу народную. Именно они лучше всего отвечали случившимся в народе переменам...
И когда принимаются уверять с наслаждением, что русская литература приказала долго жить, — не там высматривают нашу литературу, не то принимают за нее. Она не может умереть раньше России, ибо, повторю, была не украшением ее, которое можно сорвать, а выговаривающейся духовной судьбой.
...Приходится признать, что читать стали в десятки раз меньше, чем десять лет назад. Это объясняется и бедностью, когда от куска хлеба не удается урвать ни копейки на книги, и дурным качеством навязываемых книг, и невольной виной каждого за попущение злу.
Попустила читающая Россия, и теперь, отворачиваясь от лжеучителей, она отвергает и кафедру, к которой они выходили. Кафедра (назовем так литературу) допускала разные мнения, но разноречивость в переломные моменты способна восприниматься только с одним знаком. Чтобы вернуть доверие к литературе (а это пришлось делать и после революции 1917 года), писать надо так, чтобы нельзя было не прочитать, подобно тому, как нельзя было не прочитать «Тихий Дон». Последняя революция, либерально-криминальная, самая подлейшая из всех, какие знал мир, столкнула Россию в такую пропасть, что народ еще долго не сможет подсчитать свои жертвы. В сущности это было жертвоприношение народа, не состоявшееся по плану, но и не оконченное.
Наступила пора для русского писателя вновь стать эхом народным и небывавшее выразить с небывалой силой, в которой будут и боль, и любовь, и прозрение, и обновленный в страданиях человек.
Мы оказались вдвинуты в жестокий мир законов, каких прежде не знала наша страна. Столетиями литература учила совести, бескорыстию, доброму сердцу — без этого Россия не Россия и литература не литература. Но одно, как теперь замечается, не добавляла она к этим мудрым наставлениям, — одно, в чем давно явилась необходимость и без чего самые славные добродетели начали провисать до опасной расслабленности. Это волевой элемент — как элемент зарядной батареи. Он был в той же военной литературе, но в общем ряду ценностей для русского человека оставался на десятом месте. С учетом того, что он ослаб и окислился, и вычерчивались планы обращения с великим народом. Нет воли в неволе — есть воля на воле. Пора вспомнить это старинное правило и в литературе. Народная воля — не результат голосования (вот и еще одна подмена), а энергическое и соединенное действие в защиту своих интересов и ценностей, в защиту в конце концов своего права на жизнь. К нашим книгам вновь обратятся сразу же, как только в них явится волевая личность, — не супермен, играющий мускулами и не имеющий ни души, ни сердца, не мясной бифштекс, приготовленный на скорую руку для любителей острой кухни, а человек, умеющий показать, как стоять за Россию, и способный собрать ополчение в ее защиту.